Сети Вероники

– Владельцем, – ответил Игорь. И догадливо добавил: – Консалтинг – это, по-русски говоря, консультации. В моем случае на рынке нефти и газа.

– Вы, наверное, в Губкинском учились, – догадалась Алеся. – У моей подруги Маргариты племянник в этом году поступает. Там конкурс какой-то несусветный. Высший балл чуть не по всем предметам требуют. И все равно без блата не поступить.

Но оказалось, что она ошиблась. Не в смысле вступительных баллов, а в смысле его биографии.

– Учился я в ИСАА, – ответил Игорь. – В Институте стран Азии и Африки. Работал в Иране, в Ливане. В корпунктах ТАСС. Еще в советское время, – уточнил он. – Потом идеология, к счастью, кончилась, и я решил заняться чем-то прибыльным.

– Но откуда же вы знаете про нефть и газ? – удивилась Алеся. И тут же спохватилась: что за дурацкий вопрос! И бестактный вдобавок.

Он усмехнулся.

– Отец однажды сказал, когда пьяный плотник нам на даче – в Мамонтовке, где мы с тобой познакомились, – крыльцо наперекосяк начал делать: неужели я, человек с высшим образованием, с тремя языками, не разберусь в том, в чем разбирается какой-то алкаш? Плотника отпустил с богом и сам крыльцо это сделал. Вот и я примерно так же в перестройку рассудил: у меня три языка, полжизни на Ближнем Востоке, неужели не разберусь в том, в чем какой-нибудь мальчишка после Губки разбирается?

– Разобрались? – с любопытством спросила Алеся.

– Обижаешь!

Да, она нравится ему, это понятно ей давно и сейчас подтверждается тоже – и усмешкой его, и доверительностью тона.

«Наверное, это хорошо?» – подумала Алеся. «Наверное» смущало ее так же, как знак вопроса в конце этой мысли.

В Подсосенском переулке Игорь въехал за ограду во двор.

– Спасибо, – сказала Алеся. – Я всю ночь буду думать о спектакле.

– Лучше спи. Тебе на работу вставать, – напомнил он.

– Само будет думаться, – уточнила Алеся.

– Мама все-таки не спит, – сказал Игорь, взглянув на освещенное окно. – Я поднимусь.

«Сколько вечеров еще осталось к ней подниматься? Нельзя упускать ни одного», – это Алеся услышала в его голосе, прочитала во взгляде. Хотя и не объяснила бы, каким образом услышала и прочитала.

Дверь в комнату Ирины Михайловны была, как обычно, приоткрыта. Но когда Игорь и Алеся вошли в прихожую, та не окликнула их, и это было уже необычно. Еще не осознав этого, Алеся уже бежала по коридору к двери спальни.

Ирина Михайловна держала книгу в руке, лежащей поверх одеяла. Она никогда не засыпала за чтением, всегда откладывала книгу на тумбочку перед тем как выключить свет. И что сейчас она не спит, Алеся поняла с порога. Поэтому, когда подошла к Ирине Михайловне и коснулась ее руки, то сердце сжалось не от удивления, а сразу от горя.

Все, что происходило в следующие часы, Алеся видела будто со стороны. «Скорая», полиция, опередившие всех сотрудники похоронного бюро, носилки, суровая суета… Игорь не был растерян – звонил по телефону, открывал двери, отвечал на вопросы, расписывался в протоколе… Но когда все это еще не началось, когда он стоял у кровати матери и смотрел в ее спокойное лицо, Алеся увидела, как он подавлен, как белы на его сжатых руках костяшки пальцев, и, увидев, не забыла этого потом, когда квартира уже наполнилась посторонними людьми и вид у него стал почти такой же, как обычно.

Ушли врачи и полицейские. Вынесли носилки, на которые положили Ирину Михайловну.

Стояла глубокая ночь, и тишина в доме стояла такая, какой, Алесе казалось, не бывает в никогда не утихающей Москве.

Она не знала, что ему сказать, когда он вернулся, проводив мать. «Примите мои соболезнования»? Эта фраза обдавала таким холодом и безразличием, что неловко было и слышать ее, и тем более произносить. В Багничах на похоронах плакальщицы выли: «А дзякуй жа табе, мая мамачка, за твае гадаванне-шкадаванне», – и это казалось еще хуже.

Но и отстраненные соболезнования, и похоронный вой – это нужно, наверное. Иначе непонятно, что делать в мертвой тишине.

Поколебавшись, Алеся открыла кухонный шкаф, достала бутылку. Вина в ней осталось около трети. Это белое французское вино принесла неделю назад школьная подружка Ирины Михайловны, и они выпивали тогда под воспоминания об учителе математики, в которого обе были влюблены в десятом классе. Математика звали необычно, Илларион Илларионович. Алеся не поняла, зачем всплывает в ее памяти это имя. Да, она растеряна.

– Я не буду, – сказал Игорь, увидев бутылку в ее руках. – Выпей, если хочешь.

– Не хочу. Но, наверное, надо…

– Думаешь? Ладно.

Она разлила вино в два бокала, выпили молча. Вино выдохлось, хотя бутылка была плотно заткнута высокой витой пробкой с верхушкой из разноцветного стекла. Ирина Михайловна говорила, что пробка венецианская.

– Царство небесное, вечный покой, – все-таки произнесла Алеся.

Растерянность ее сразу прошла. Это были простые и ясные слова.

– Я здесь переночую? – сказал Игорь.

Вопросительная интонация очень явственно слышалась в его голосе.

– Конечно. Это же твой дом.

– Посидим немного? Теперь слышалась просьба. – Правда немного, – повторил он.

– Конечно, – повторила и Алеся.