Севастополь. История страны в лицах

«Беру смелость думать, что бескорыстная (Максимов отказался от жалованья городского головы в пользу города – Л. У.) и продолжительная общественная моя служба дает мне право надеяться, что по присущему в государственной деятельности Вашего Превосходительства чувству справедливости, я найду в лице Вашем законного и строгого судью, если окажусь виновным во взведенных на меня обвинениях (речь, очевидно, об обвинении в потакании «революции» в октябре 1905 года – Л. У.), но зато и сильного защитника в несправедливо попранных правах моих как верноподданного моего Государя и общественного деятеля.

Ввиду всего этого я почтительно прошу Ваше Превосходительство не отказать мне в милости, чтобы всё производство дела обо мне было представлено на благовоззрение Вашего Высокопревосходительства для расследования его здесь в Санкт-Петербурге и чтобы мне была предоставлена возможность опровергнуть взведенные на меня обвинения и тем самым реабилитировать своё имя».

Неизвестно, случайно ли Максимов угадал с тоном обращения к Столыпину как человеку и права, и справедливости, или действительно так думал, однако собственноручная запись министра внутренних дел на полях записки показывает, что «временно отстраненный от должности городской голова Севастополя» «попал в яблочко».

А Столыпин написал:

«Конечно, это должно быть доложено мне во всех подробностях. Послан ли запрос вице-адмиралу Вирену?».

Можно полагать, что резолюция Столыпина была адресована товарищу министра внутренних дел, заведующему полицией А. А. Макарову, через которого, скорее всего, Максимов подавал записку на имя Столыпина.

Эту историю подробно и в данном случае – достоверно практически во всех деталях – описывает севастопольский писатель А. М. Чикин: генерал Е. В. Богданович, хороший знакомый Максимова, чиновник особых поручений МВД и фигура, весьма известная в бюрократических верхах, 12 мая написал большое письмо Макарову с просьбой принять городского голову Севастополя, которого Богданович при этом характеризовал как «абсолютно благонадежного человека».

Очевидно, что Максимова приняли. Возможно, не сам Макаров, а в Департаменте полиции, в архиве которого осталось письмо Богдановича – и докладная записка Максимова от 15 мая была следствием этого приема.

Соответственно, резолюция Столыпина могла появиться чуть позже, но достаточно быстро, т. к. уже с 17 мая внутри Департамента полиции и между Департаментом и министром внутренних дел развернулась бурная переписка (с пометами «срочно») на предмет того, являются ли вообще действия Вирена в отношении Максимова законными. И это вместо того, чтобы посылать запрос Вирену с просьбой изложить его точку зрения.

А это означает, что мотивация Вирена была признана не важной в данном случае.

Вероятно, по той причине, что Департамент полиции уже составил представление о ситуации, сопоставив донесения полковника Зейдлица, докладную записку Максимова и собственную справку о последнем, из которой образ «политически неблагонадежного» человека не вырисовывался.

Итогом этой переписки стала запись от руки от 19 мая (можно предположить директора Департамента полиции, но здесь же мелькает и запись – «доложено министру», т. е. Столыпин был в курсе):

«Вирен не вышел из пределов предоставленных ему по военному положению прав. Вызвать Максимова ко мне на ближайшее время, если он еще здесь».

Итак, судя по всему, и Департамент полиции, и Столыпин заняли сторону Максимова, в то время как действия Вирена вызвали сомнение в своей обоснованности – и формальной, и фактической. Другое дело, что Столыпин не мог решить вопрос своей властью, и Максимов оставался «временно отстраненным от должности» на время военного положения в Севастополе.

Насколько был расстроен этим обстоятельством сам Максимов? Судя по всему, для него на этом вопросе «свет клином не сошелся».