Севастополист

– Но это только правила игры, – отчаянно возразил я. – Неужели и ты, Феодосия, не понимаешь разницы? Кто же тогда способен понять?

– Может быть, ты, – неуверенно ответила девушка.

– Да, – с жаром воскликнул я. – Да, я ищу! Мы могли не искать истину, когда жили внизу и беззаботно болтались у подножия этого чуда! Но теперь, когда все изменилось, мы должны наконец понять. Мы должны хотя бы пытаться. Фе, – я схватил ее за плечи, – все, что я делаю здесь, – ради того, чтобы просто понять: в чем здесь истина? Но я знаю, что вотзефак не истина, что все их Юниверсумы, их книжечки и унитазные поля – это не истина. И борьба их карикатурная. Мы идем мимо этого, мы застреваем в этом, но мы занимаемся этим впустую – все это и на сантиметр не приближает нас к истине!

Фе вдруг изменилась, как уже делала несколько раз, и сказала холодным, уверенным тоном, будто бы чей-то другой голос прорывался через нее ко мне:

– Думаешь, ты первый, кто… – Но девушка не стала пояснять, вместо этого только добавила: – Запомни: здесь не ищут истину.

Мне вдруг стало неуютно, насколько может стать неуютно в черной невесомости без стен, потолка и земли под ногами. Я рванулся к ней всем телом, но мне не от чего было оттолкнуться, и порыв захлебнулся, даже не успев начаться.

– Но разве не это важнее всего? Неужели поиск истины не главная задача? А севастополист? Разве его путь наверх – это не поиск истины? Не стремление, не восхождение к ней?

«Ну не бред ли?» – думаю я теперь. Разве говорят так друг с другом люди, разве общаются между собой двое, исполненные чувств друг к другу, о таких вещах? Конечно нет. Да и не мог я видеть Фе, говорить с ней – она попрощалась, ушла, а мне предстояло выбираться с Сервера веры в неведомый новый уровень, про который я даже не мог бы сказать, что и вправду хочу туда. Но я говорил с ней, и тем легче было говорить, чем сильнее я убеждался в бредовости этой беседы.

– Башня имеет вполне строгие правила, – продолжал звучать в моем сознании голос Фе. – При всей ее масштабности и кажущейся безграничности вариантов, которые она предоставляет, уже при попадании сюда все возможные пути прописаны. И их не так уж и много, а все, что можешь сделать ты, – это выбрать какой-то и следовать ему. У тебя есть шансы многое увидеть и через многое пройти, но выбор решений, которые можно принять на основе того, что ты прошел и увидел, не так уж велик, и все они тоже прописаны. По большому счету, все, что у тебя есть, – твои чувства и мысли, которые ты можешь проживать и думать, пока Башня тебя ведет.

Это определенно была не Фе. Она никогда бы не стала говорить со мной так, да что там – она и сама не поняла бы этих собственных слов. Хотя… разве не расслышал я те же нотки в крохотной комнатке возле Сервера веры? Разве не знал, кем становится Фе? И разве сама она не призналась?

– Но я хочу понимать зачем, почему? Как это все устроено? – спрашивал я, а сам поражался: откуда ей столько известно? Неужели те неведомые служители Башни, кто позволил опекать меня, доверили ей так много? Ей, обычной девчонке из Севастополя! Но почему?

Я снова услышал знакомую Фе – ее знакомый беззаботный смех, добрый, слегка снисходительный.

– Ты как маленький человек. Это все вопросы маленьких людей. – В моей голове пронеслись картины из Прекрасного душа: толпа малышей в капюшончиках, бегущих за странными белыми хлопьями. И подумал, но только на миг: а что же? Отчасти она права.

– То, чем ты занимаешься в Башне, не приведет ни к какому познанию. И не должно, – продолжала девушка. – Чем выше ты находишься сам, тем меньшей становится истина. Ты можешь ее разглядеть, но не можешь стать ее частью. И наоборот, когда пребываешь в ней, ты не видишь.

– Но мы ведь движемся вверх, Фе, – ответил я, пораженный. – Выходит, мы уже никогда не сможем быть с нею? Быть частью истины?

Она покачала головой, как будто разочарованно, – и вдруг погладила меня по голове. Это было так неожиданно, что я отпрянул, но тут же рванулся обратно к ее руке. Наверное, со стороны это выглядело так, будто я просто продолжал болтаться в воздухе. Да и некому было судить со стороны.

– Для истины нет никакого верха и нет никакого низа, нет даже линии возврата, – Феодосия перешла на шепот. – Наоборот, это она сама и есть – линия.

Нечего было сказать. Но мне казалось, что я прав, и я цеплялся за собственную правоту как за спасение. Я был убежден, что, поднимаясь с нижнего уровня на верхний, с одного этажа на другой, даже просто переходя из зала в зал, я шел за истиной, приближался к ней.

Запасным умом, как говорили мудрые севастопольцы, я понимал, что побывал у Сервера, а это не каждому здесь дается, но не воспользовался им – это никак меня не изменило, ничем не помогло, и даже, признаться честно, я не совсем понял, что это было. Истина казалась несоизмеримо важнее, чем вера, и если я во что-то верил здесь – так лишь в то, что смогу до нее добраться.