На самом деле это было первым впечатлением, а оно, как я уже знал по опыту приключений в Башне, бывает обманчивым. Поблуждав по уровню, я наконец заметил нечто необычное. В четырех квадратах значительно больших размеров, чем все остальные, и расположенных рядом друг с другом, вместо привычных уже тренажеров и зеркал я увидел широкие трубки, выступающие из земли. Больше всего они напоминали гигантские, чуть выше человеческого роста, ракушки. Причем линии разграничения, отделявшие обычные квадраты, здесь были красными и зелеными и поворачивали к этим ракушкам, туда же указывали стрелки. Из двух ракушек непрерывно выходили люди, еще в две, наоборот, заходили, словно эти гигантские трубы, как пылесос, втягивали людей в себя в одном месте и возвращали обратно в другом. Но, конечно же, это были разные люди, и их потоки никак не пересекались. Они выглядели сосредоточенными, их лица не выражали эмоций, и они практически не говорили «Привет» или «Отдохни».
Подойдя ближе, я увидел, что в ракушках оборудован спуск вниз, – и у меня тут же появилась догадка, куда он вел. Ведь где-то же все эти люди должны были обитать, при том, что на уровне не было ни отделенных залов, ни даже стен. Подход к использованию пространства здесь был явно творческим, при том что увидеть кого-то, хотя бы немного похожего на «творца», среди всех этих людей было непросто. Село! Ну конечно, внизу находилось село, понял я.
Одно смущало: если то, чем они занимались на поверхности, здесь считалось отдыхом, то чем они занимались этажом ниже?
Вряд ли до и после того случая я поражался в Башне так же неприятно. Мне доводилось испытывать и страх, и омерзение, и раздражение, но такое паршивое чувство случилось впервые, едва я спустился в то село. С первого же взгляда оно шокировало.
Жилые комнаты села в точности повторяли те, в которых обитали жители нижних уровней: размеры, планировка, расположение мебели и предметов необходимости были совершенно такими же; бесконечные ряды повторяющихся одинаковых комнат, как и там, образовывали длинные коридоры, неотличимые друг от друга, пересекавшие такие же коридоры с такими же комнатами. Но была одна деталь, которая меняла все.
Эти комнаты были прозрачными.
Их очертания оказались расчерчены на полу теми же линиями, что и квадраты: над чертежом поднималась гибкая пластиковая стена чуть выше человеческого роста, которую, впрочем, как я выяснил позже, не мог преодолеть никто, кроме обитателя комнаты. Ее можно было гнуть, но перелезть или сломать не получилось бы. Потолок в помещениях села отсутствовал, а двери были сделаны, кажется, из того же гибкого материала, что и стены, но открыть их было непросто – они реагировали только на прикосновение руки. Поскольку двух одинаковых рук не бывает, я мог открыть только свою дверь и был единственным, кто смог бы это сделать.
Исключением из общей зоны видимости были разве что туалет с душем – прозрачная стенка, отделявшая их от комнат, была слегка замутненной, так что через нее можно было разглядеть лишь силуэт человека.
Стоит ли говорить, что первая попытка выспаться на виду у окружающих была ужасна? Но усталость всегда побеждает, победила она и тогда. Тот сон стал чем-то вроде переломного момента: отправившись снова наверх, я по-прежнему испытывал по отношению ко всему, что меня окружало, недоверие, но оно становилось все меньше, сменившись искренним любопытством и попытками разобраться, в чем же прелесть уровня для всех этих людей.
Очень скоро я и сам начал испытывать эту прелесть.
Лишние фрагменты
Я долго бродил по дорожкам, присматриваясь к людям, аппаратам и зеркалам. Мне все казалось чудным и странным, и по большому счету я не понимал, что делать дальше. Убеждал себя в том, что решение придет и что на этом уровне обязательно найдется какая-нибудь подсказка для меня, как это случалось прежде. Но уровень был удивительно однообразен. В задумчивости я подошел к зеркальной стене и, встав между двумя бегунами на стационарных платформах, сложил руки на груди. Я всматривался в собственное изображение, будто надеясь, что оно родит во мне какой-то импульс, мысль, идею. Ну, или хотя бы просто намекнет.
И тут я заметил, что сквозь очертания моего лица – глаз, носа, губ – проступает что-то еще. Как проступает за отражениями бегущих людей и всего, что происходило рядом. Заинтересовавшись, я подошел к зеркалу вплотную, едва не уткнувшись в него, и понял: оно не просто отражало то, что происходило в гигантском зале; оно даже не было зеркалом в том понимании, к которому я привык. Скорее, это было как очки у Евпатории: стекло с зеркальным напылением, только очень прочное и толстое. Издалека оно показывало людям то, на что им больше всего нравилось смотреть. – их самих. Но для тех, кто подходил к нему ближе, приоткрывало тайну.