Севастополист

Мои недалекие не захотели бы жить в таком мире, они и подумать о таком бы не сумели. Жалела ли мама меня, когда я уходил в Башню, жалела ли себя оттого, что мы расстаемся и не увидимся вновь? Что она чувствовала в тот короткий миг нашего прощания? Мне кажется, она жалела, но почему-то я был уверен: жалела она о другом – что мне придется жить в Башне. Наверное, для нее это было ужасно, и вряд ли нашлось бы что-то, способное изменить ее мнение.

Резкая догадка заставила меня забыть о насекомом и обернуться. Все оказалось в точности, как я предположил – мои недалекие сидели в дальнем углу двора в тени раскидистого дерева и смотрели в небо. Папа сложил руки на коленях, мама держалась за дряхлую лавочку, будто боялась упасть. Кажется, мое появление не слишком-то их обрадовало – должно быть, они только справились с работой и отдыхали. Люди!

Папа вынес из дома немного еды, и мы сидели во дворе; я придвинул стульчик, наспех сделанный из пня и досок, к такому же самодельному столу, накрытому клеенкой, и мы ели, переговариваясь ни о чем. Я не говорил о Башне, словно никакой Башни и не было и я не ходил туда; у них, по-видимому, ничего не происходило – и я завидовал этому милому состоянию, в котором все мы пребывали в Севастополе и были счастливы.

Иногда я не знал, что делать дальше, и долго молчал. В нашей встрече не чувствовалось какой-то показной, да и вообще особой любви, ликования, единения, как и в принципе ярких чувств.

Мы были странными друг для друга, мы были разными людьми – и сон мне не открыл, конечно, эту истину, я жил с ней и помнил. Но мы были из одного города, из одного мира. И это обстоятельство все сглаживало, примиряло, успокаивало, создавало приятное чувство, растекавшееся как теплый чай по пиале: все нормально. Нормально. Теперь я знал, пройдя лабиринтами и закоулками Башни, что это чувство нормальности – самое приятное на свете, такое желанное, такое необходимое мне! Мы сидели, и был воздух, и был двор. Шла жизнь, а разговоры могли не идти. Разговоров не было нужно.

Кто эти люди напротив меня? Я совсем не знал их. И не пытался узнать. Но даже сделай я эту попытку, что я мог бы выяснить, а что они могли бы узнать обо мне? Я слышал, как говорят, особенно на Потреблении: вот если бы можно было вернуться, я бы изменил то и то. Если бы только можно! Но я бы ничего не изменил. Так и сидел бы с ними, как сидел в том сне, а потом это всем бы наскучило, и произошло что-то другое. Нет, я не стал бы ничего менять, если бы была возможность.

Но если бы она была! Кто знает. Ведь ее нет.

Я взял маму за руку, и мы сидели так и смотрели то друг на друга, то по сторонам, то на папу, предавшегося небосмотру. Странное чувство! А я ведь чувствовал что-то, ведь невозможно не чувствовать, когда держишь за руку после долгой разлуки родную маму. Что-то ведь должно быть! Она была для меня всем – и никем конкретно. Севастополем, городом, миром, морскими волнами, закоулками улиц, скрипящими калитками дорог, грядками и свежими овощами, добрым трудовым сном, множеством таких вот посиделок, этим самым столом, наспех сделанным стульчиком, крылатым насекомым на стекле, самим стеклом, домом… И я любил все это в ней, а не ее. Что я мог видеть в ней, убери из нее город? Что я мог бы увидеть в себе, убери город из меня?

Мы все были наполнены городом – и без наполнения им мы были ровным счетом ничем.

Наверное, не зря я был принят в Башню. И, может, мне хотелось что-то еще сказать папе, маме, прервать тишину, ставшую окончательной, но Башня уже встала между нами. У Башни не находилось слов.

– Простите меня, – то ли прошептал, то ли подумал я. – Простите, что я там. Но это не просто так! Я донесу. Я дойду. Сумею.

Что донесу и куда? Они не знали и не спрашивали. Ну, донесешь и донесешь. И ладно. Кончилось молоко, и папа ушел относить пустой бидон в дом, и мама отправилась хлопотать с ним, и вот уже распахнулось окно, и передо мною мелькнули стакан и белый лист бумаги.

Главное – я знал. Главное я знал.

«Инкерман, у меня, кажется, проблемы»

Сон есть сон, что еще о нем скажешь? Но в тот раз была одна деталь, которая меня насторожила. И касалась она не того, что в нем происходило, а самого перехода. Как из сна в явь, так и из Созерцания на новый, пока что неведомый мне уровень.

Я совершенно не понял, как оказался в селе, на кровати привычной комнаты с набором привычных вещей. Стены и двери не были стеклянными, что уже говорило о том, что я не остался по какой-то неведомой мне причине на уровне Созерцания, а оказался где-то в другом месте. Но вот в каком?