Северянин (СИ)

          Но вот именно сейчас Норд мечтал, чтобы она была тихой и скромной бабенкой, не смеющей супротив мужика и слова сказать.

          — Норд! — вопль прозвучал над самым ухом, а потом одеяло слетело с головы — Норд только порадовался, что нашел вчера в себе силы натянуть штаны перед тем, как уснуть, а то сверкал бы сейчас голым задом.

          — Фрейдис, ну чего тебе?

          Женщина плюхнулась на лежак рядом с ним и обманчиво ласково погладила Норда по голове.

          — Ну, как чего? Как чего? Дрова надо? Надо. Воды надо? Надо. Трав надо? Надо. В конце концов, ни у одного тебя голова сейчас болит-то, а вот как лечиться боле никто и не ведает.

          — Ясно все.

          Покряхтев для порядку, Норд таки слез с постели и, потерев виски, поплелся к кадушке в углу. Любовь к утренним водным процедурам была превыше всего.

          — Ладно, тюлень худосочный, к дровам я, так уж и быть, Торстейна прилажу, а вот за травками тебе сходить придется, не обессудь.

          — Посылать в лес с утра пораньше — это высшая форма жестокости.

          — Красноречие где в другом месте потренируешь, а тут!.. — Фрейдис угрожающе замахнулась полотенцем и выскочила прочь. Норд осуждающе покачал головой: не дело бабе себя так вести, не дело — и, отерев с лица влагу, стал искать чистую рубаху.

          Тащиться за травами не хотелось совершенно — заранее сказали бы, давно принес. Но… за веселой суетой никто и не задумался, что за великой радостью часто следует расплата — в данном случае похмелье. А радость и впрямь была немалая: вернулся старший сын семейства Эрика Рыжего. Вернулся после долгого плавания на Родину предков, в страну, из которой уже давно Эрик был изгнан за дурной нрав да безудержную ярость. И привез благословление нового конунга Норвежского, первого Христианского короля язычников.

          По телу Норда пробежала дрожь. За последние три года память о стране норманнов почти выветрилась. Притупилось все, будто с кем другим приключилось. Теперь Норд и сам не знал, что о содеянном думать. Норвегия стала далекой, призрачной. Легким маревом давешнего сна она зыбко подрагивала где-то на границе сознания. Ну не мог Норд такого провернуть! Сейчас как подумает — ужасается. Как, как, пусть какой мудрец разъяснит ему, сумел один человек всю страну с ног на голову перевернуть, ярлам, как детям малым, головы позадурить и, сам того не чая, конунга окрутить да сбежать, словно мальчишка, натворивший что? И, самое главное, ну ни одного мгновения не переживать о том.

          Хотя… сказать, что совесть Норда ни разу не напомнила о себе — значит покривить душой. Много, ох много мужей пало от его руки, а в смерти еще скольких его обвинить можно — воля Норда вела толпу взбесившихся, сорвавшихся-таки с цепи псов по землям владык норвежских. Но зябкими ночами, когда звезды необыкновенно ярко сияли на холодном и темном, как северный океан, небосводе, в стылых кошмарах к Норду приходил лишь мальчик-раб. Чистый в своей жажде мести, сумевший не запятнать руки, даже убив. Перед ним единственным было стыдно, пусть и, видят боги, не отступил от своего слова Норд ни на самый крошечный шажочек.

          Но все проходит, а труд пуще любых дурман-грибов выветривает дурь из головы. И кошмары прошли, и вина исчезла. Осталось… счастье, как ни странно. Еле переставляя ноги в лучах зари, Норд мог сколько угодно ворчать, что спать хочется, что голова болит и вообще Фрейдис — его личный великан Сурт*, но именно такая жизнь делала его счастливым.

          Теперь у Норда была семья, которой дед лишил когда-то. Пусть Бьёрдрун и любила его, но матерью, такой, какую может всем сердцем любить ребенок, она не была, хоть это и не ее вина. А сейчас лихое и шустрое семейство Торвальда приняло его. Эрик, которого Норд поначалу боялся до дрожи в коленках — больно диким тот выглядел, оказался мужиком вполне неплохим. Он все время махал руками, смеялся громко, резко запрокидывая голову, потрясая неопрятной кудлатой бородой. Улыбка его боле походила на оскал, желтоватые зубы казались слишком уж острыми, а глаза горячечно-блестящими. Норду оставалась только гадать, как у такого родителя мог вырасти его Торвальд.