Северянин (СИ)

          Веселиться точно было не с чего. Шум в доме Эрика Рыжего улегся не скоро. Сначала все долго вопили да ругались: Эрик с Фрейдис бушевали, Аста рыдала, Торвальд неодобрительно щурился, а Торстейн… Торстейн взял и встал на сторону брата. Сказал, что хоть сейчас готов крещение принять, что Лейф прав, что нельзя и дальше прозябать в этом захолустье. И если конунг сказал, что христианство нужно народу, — значит, нужно оно, и не о чем тут рассуждать. Эрик дослушал его с каменным лицом, а потом ударил. Резко, коротко, звонко. С разбитых губ на рубаху потекла густая кровь. Торстейн отер ее тыльной стороной ладони, сплюнул и ушел. Лейф покачал головой, укоризненно пробормотал «его-то за что?» и пошел за братом. Через три дня они выкупили корабль Бьярни, собрали трехдюжинную команду и отплыли вслед за солнцем.

          — Отец… не простит, но успокоится.

          — Не думал, что Эрик так взбеленится. Он легко принял меня, ну, нас. А это не смог.

          — То, что мы вместе не заставляет его спать с мужиками. А Лейф… он ведь не просто крестился. Он хочет стать эдаким Олафом Гренландским.

          — Решил обратить в новую веру и эту страну?

          — Похоже на то. Я… хоть и недолго, говорил с ним. У него складно получается. Больно хорошо христианство это в его устах звучит, заслушаться прям. Даже хочется, хочется — о, пламя Локи! — согласиться, — Торвальд замолчал. Потянулся, обнял Норда. Некоторое время сидел, тихо прижавшись и слегка покачиваясь из стороны в сторону, потом отстранился и требовательно посмотрел в глаза. — А может, и правда, почему нет? Норд, ты ведь в Англии вырос, скажи, ты же должен знать, так ли плоха эта вера? Так ли ужасна? Наши боги жестоки, эгоистичны. Их можно только бояться, приносить дары и надеяться, что они не накажут. В них нет ни милосердия, ни сострадания! Они ведь и впрямь жуткие твари, Норд!

          Норд вздохнул. Что поделать, коли викинг не увидел, наверно, просто не сумел, сам всей правды.

          — Торвальд… Не знаю, что тебе сказал Лейф, но послушай сейчас меня. Я говорил уже как-то, но… не так прямо. Бог христиан, тот самый Бог, что мнит себя добрым пастырем заблудших овечек, на самом деле самый великий скот и лицемер. Меня в детстве часто тягали в церковь — дед боялся, что вместе с семенем моего отца страшный грех в его семью перешел… мерзкий гад! Как он меня ненавидел. От тех проповедей, что прослушал, один толк был: я понял, что Бог — последний, кого о помощи молить надо. Святой отец рассказывал, что Бог всемогущ, всемилостив, добр, милосерден — но это ложь или же величайшее лицемерие и тщеславие, которые этот же Бог порицает, как грехи страшные. Если ему все под силу — зачем не сделать мир таким, чтоб всем в нем хорошо жилось? Почему нельзя уничтожить рабство, голод, бедноту, болезни? Ему ведь легко — он всемогущ! Так почему из его прихоти несметное число людей, детей… Детей, Торвальд! Детей, которые просто не могут быть еще повинными ни в чем, страдают? Зачем нужны церкви? Не их ли строительство есть громаднейшее подобострастие, потакание божественной гордыне? Зачем такому доброму да всепрощающему богу, чтобы в него верили? Самолюбие потешить? Будь он действительно таким, как говорят церковники, никто бы даже и не знал, что он есть.

          — Норд… — Торвальду стало не по себе от того жара, той горячности, с которой говорил друг.

          — Я долго пытался понять, за что мне вообще все это… За что это тебе?! — Норд с силой провел по спине Торвальда, почти болезненно обозначая источившиеся, но еще весьма и весьма заметные шрамы. — Я не желаю верить в Бога-лжеца, Бога-обманщика. Не желаю верить тем, кто готов осудить нас на смерть лишь за то, что вместе мы, хотя плохо с того никому и быть не может.

          — Значит, считаешь, что папаня прав?

          — Нет. Я… Торвальд, это все — сложно слишком. Отринуть Бога… английского, ваших… не каждый сможет, а уж жить без него и подавно. Олаф вот — может. Ему льстит не видеть над собой никого. Я… я смог — у меня просто нет сил верить.

          — А я не сумею. Норд, как так? Хочешь сказать, нет богов?

          — Не знаю. Не знаю, есть они там или нет. Есть ваши боги, наш бог еще другой какой, никого нет, или все сразу они где-то там обитают. Но мне плевать. Для меня это ничего не значит, они для меня ничего не значат! Ты — важен, Аста — важна, Фрейдис — важна, Эрик в конце концов — да, важен, нужен. Он — настоящий, тут он, рядом. Я его пощупать могу, обнять, ударить… получить по зубам в ответ. А это проведение божественное, что дума чья. Она и есть, только нет ее. Мысль она как? Ее и рассказать можно и прок с нее бывает — а тут дрянь одна.

          — Я… — Торвальд шумно выдохнул и схватился за голову, путаясь пальцами в волосах, — я…

          — Не думай об этом, — прозвучало замученно. Норд встал, налил в кружку воды из большого кувшина, глотнул. Пустым взглядом уставился на круглый глиняный бок посудины. Моргнул, дернулся, сбрасывая тупое оцепенение, и жадно допил. Подумав, снова наполнил кружку, протянул ее Торвальду. Тот взял, благодарно кивнул, но пить не стал: повертел, покрутил, пролил половину на пол, но даже и не заметил.

          — Лейф не отступит.

          Норд кривовато улыбнулся: