Северянин (СИ)

          Только нельзя вот прямо сейчас сбежать, не по обычаям это местным.

          Торвальд напряженно огляделся, закусил губу, на миг устало прикрыл глаза.

          — Еще немного посидим и пойдем. А то потом сам ругаться будешь, что не уважили обычаи.

          — Плевать! Мы уходим.

          Торвальд поморщился и отпустил руку Норда. Но следом пошел.

          Беда была в том, что удивленная столь резким и неподобающим побегом с праздника Холь кинулась за ними. Она что-то беспрерывно трещала и хватала их за руки, не то силясь привлечь внимание, не то оттащить их назад.

          — Норд, куда ты бежишь? Я не понимаю… — все, сил больше нет: надо разобраться уже один раз.

          Норд остановился.

          — Не понимаешь? Не понимаешь? — голова у него гудела, перед глазами все плыло. — Вот, — кивок на Холь, — тебе и все объяснение!

          — Ты, что, ревнуешь? — кажется, Торвальд искренне удивился. Он уставился на Холь, будто первый раз увидел. Пусть девица и давно около него кружится, он как-то и не присматривался к ней — зачем? А она… необычная. Пожалуй, это все, что Торвальд мог сказать о ее внешности. Он и своими-то бабами не интересовался особо. Норд хоть и любил временами пошутить, что, мол, Торвальд — великий знаток женщин, ловко с ними управляется, на самом деле смыслил в этом куда больше его. А Холь — она вообще непонятная. Мелкая какая-то, худющая. Глаза большие, нос широкий, губы яркие. Но все оно такое непривычное. Да и было бы привычным — Торвальду-то оно почто? — Бред.

          — Ревную? Ревную?! Торвальд, ты совсем тупой? Не соображаешь, да?

          — Норд, — Торвальд тоже не железный, — объясни уже толком!

          От окрика все внутри Норда сжимается. А потом нарыв на душе, зревший не одну дюжину дней лопается, тягучий темный гной обиды брызжет наружу, и Норд начинает говорить. Хрипло, сбито, то и дело сходя с мысли. Дурман, оказывается, хорошо развязывает язык.

          — Девица эта… хватай и женись… детей заделаете… Ты же с бабами можешь, ты говорил… Травница та вон довольна осталась… Нет! Не смей! Только… так же лучше будет! Отымеешь эту дуру, папаша вас благословит и вперед — на покорение прекрасных далей… Отвезут тебя на большую землю… шкур любых дадут: шкуры такие дорогие будут, продавать сможете! И вино, вино, обязательно… Много золота получите, самым богатым краем станете. А где богатство, там и семья… И у тебя будет, да! Родит она тебе, родит. Сам глянь, худая ж, как щепка, а задница есть, хорошо рожать станет… Ты же хочешь детей? Так вали ее, вали, пока предлагают… Она же только рада будет! Ты можешь, да… — глаза Торвальда расширились, на лице появилось глупое выражение совершенного неверия. Он попытался перебить, но Норд его будто и не слышал. А сам Торвальд не слышал так и не смолкшую Холь. — Не могу так больше, не могу! Будешь ее иметь — имей, только скорее уже, а то сил терпеть это нет! Просто вставь уже давай! Ты же хочешь!

          Наверное, если бы не дурь скралингов и не трескотня Холь, Норд бы никогда этого не сказал. А уж знай он, во что это выльется… Но он выпил много отвара. И будущее видеть не умел. Поэтому кричал, срывая голос, и сам удивлялся, что слез нет, хотя глаза щипало — хоть выдирай.

          И Торвальд тоже не выдерживает:

          — А ты? Ты — хочешь? Получай!

          Гнев Торвальда перешел некую границу, за которой исчезают все разумные мысли и остается только животное желание громить, крушить, причинять боль и страдания. Перед глазами стала темная пелена, а во рту появился соленый вкус проглоченных слез. Нет, плакать он не станет.

          Холь кричит, когда Торвальд грубо хватает ее и тянет вверх короткую юбку. Беспомощно визжит, пока шершавые руки шарят по обнажившимся бедрам, а потом резко замолкает и только недовольно тычет пальцем в Норда, словно прося прогнать. Но Торвальду все равно. Да, он туп как пень и готов признать это, да, он не гнал, пожалуй, чересчур прилипчивую девку… но еще недавно это не имело особого значения. А теперь… Теперь он тычется Холь между бедер, но толком ничего не выходит, потому что она, похоже, девственница, а у него толком и не стоит. Но это такая ерунда, ведь Норд пораженно замер рядом и смотрит. Глядит во все глаза, даже не мигает. И от этого взгляда, полупрозрачного, льдисто-голубого, Торвальд становится твердым.

          Холь вскрикивает и впивается пальцами Торвальду в плечи: ей больно, она не хочет… Но она помнит наказ отца. И пусть так, без благословления духов, нельзя, кто этих чужеземцев знает? Может, у них так положено? Поэтому Холь терпит. Ей только не нравится, что второй стоит рядом и смотрит, но, должно быть, он тоже нужен. Вдруг у них нельзя без свидетеля?

          По смуглому лицу потекли слезы. Слезы боли и обиды. Как же все это грязно. Большой чужеземец казался добрым, а на деле… На деле он грубо, без малейшей ласки и заботы, брал ее, брал без спросу и позволения.

          Торвальд последний раз толкнулся и, вздрогнув, отбросил девицу прочь. Ему и так показалось, что все продолжалось непозволительно долго. Холь всхлипнула и попыталась дотронуться до него — теперь ведь все, она выдержала, она приняла его, приняла его семя.