Северная экспедиция Витуса Беринга

У тех, кто поддавался первому приступу этой болезни, дело быстро ухудшалось, в дальнейшем появлялась одышка, одолевавшая больных до такой степени, что они после малейшего движения не могли перевести дух. Вслед за этим вскоре появлялась неподвижность всех членов, ноги и лодыжки распухали, лица принимали желтый оттенок. Вся полость рта, в особенности десны, начинала кровоточить, зубы – шататься. Когда все эти признаки болезни были налицо… [о]н охотно оставался лежать и уже в дальнейшем не прилагал никакого усилия к тому, чтобы спасти себя от гибели, а, напротив, настолько падал духом, что скорее мечтал о смерти, чем о выздоровлении[319].

Моряков поражала сильнейшая лихорадка, необъяснимые сыпи, пронзительная боль, галлюцинации и запоры. Они были совершенно беззащитны и беспомощны, не в силах даже отбиться от голодных песцов. «Поистине, – подтверждает Стеллер, – вид был настолько жалким, что даже самые храбрые теряли присутствие духа»[320].

Перед лицом верной гибели утихли даже старые распри и взаимное презрение. Стеллер не мог оставаться равнодушным к страданиям и неустанно помогал больным, готовя противоцинготный бульон из трав и кореньев, добытых из мерзлой земли. Из русских мучителей они превратились для него в пациентов, нуждающихся в уходе. Из дневника исчез едкий сарказм, да и голос, скорее всего, лишился прежней самоуверенности. Беринг был при смерти, Хитрово никто не любил, а Ваксель сильно страдал от цинги, так что Стеллер превратился в неформального лидера берегового лагеря. Оставшись практически единственным, кого не поразила цинга, он обрел неожиданную власть над прежними противниками. Но он, похоже, не стал пользоваться ситуацией, и его характер совершенно изменился – он стал утешителем и врачевателем. Как ни удивительно, он взял на себя и обязанности повара. Оказалось, что Стеллер умеет великолепно приспосабливаться к ситуации; так или иначе, он позабыл о неотъемлемых атрибутах прежней культурной жизни – о привилегиях образованного дворянина, о комфорте, который полагался ему по званию, о неограниченной власти над личным слугой. Без единой жалобы он занимался черной работой и тем самым добился уважения многих. Он не избавился полностью от привычного едкого тона, но давал ему волю лишь на страницах своего дневника – и критиковал только тех, кого считал некомпетентными или неблагодарными.

Стеллер, конечно, с особым старанием выхаживал Вакселя, потому что это пошло бы на пользу экспедиции; других же спасал из дружбы или из уважения. Когда старого опытного офицера Андриса Эзельберга, датчанина, который прослужил на флоте более пятидесяти лет, разбила цинга, Стеллер особенно опечалился. Эзельберг дружелюбно относился к Стеллеру и вставал на его сторону в ходе обсуждения прежних неоднозначных решений. Стеллер с горечью писал об этой несправедливости: «С ним обращались как с глупым ребенком, как с идиотом люди, которые были вполовину его младше, у которых не было и трети его талантов»[321]. Когда датчанин умер, Стеллер писал, что Эзельберг «исполнял свои обязанности с таким тщанием, что унес с собой в могилу репутацию исключительно ценного человека, чьи советы, возможно, могли бы нас спасти раньше».