Северные были

— Эх, — наконец только и вымолвил Прокоп, ударив тяжелым молотком по наковальне так, что полетели искры.

— Надо в волость идти, братцы, — предложил Коркин. — Может, это неправда. А если… то душа из них вон…

В волость пошли Прокоп, братья Охлопковы и Александр Коркин. Там уже было полно крестьян из ближних и дальних деревень. Состоялся митинг. На нем с краткой речью выступил председатель волисполкома, бородатые мужики, не подбирая деликатных слов, требовали сурово наказать контру революции. А один из них, саженного роста крестьянин лет пятидесяти, взобравшись на телегу, словно разговаривая с самим собой, густым басом произнес:

— Выходит, они бьют нас, значитца, мы должны их. Был я на японской, был на германской, теперь надо идти на гражданскую. Надо!

Прокоп с братьями Охлопковыми и Александром Коркиным возвратились в Дорожайку. Двое младших Охлопковых лишь затем, чтобы перед уходом на фронт проститься с матерью и отцом: они в волости записались добровольцами в формируемый отряд красногвардейцев.

С этого дня кузница Прокопа не пустовала, казалось, ни днем, ни ночью. Все новости, особенно сообщения о болезни Ленина, здесь горячо обсуждались. Газет в деревне никто не выписывал, за ними крестьяне поочередно ходили в волость. Из них они узнавали о ходе болезни Ильича.

— А ведь, братцы, в столице сейчас, бают, туго с харчом, — сказал как-то мужикам Александр Коркин, в раздумье посасывая трубку-носогрейку. — А Ленину надо хорошо питаться. Не послать ли нам посылочку Ильичу, а?

— Дело говоришь, — горячо поддержали его Охлопковы. — Как мы сразу-то не догадались!

В тот же вечер крестьяне собрали сотню яиц, несколько фунтов масла. Идти с посылкой в волость поручили Прокопу. Северов отправился в Кубенское теплым и солнечным утром середины сентября. Там он долго не задержался. Все видели, как он, не заходя домой, словно на крыльях, влетел в свою кузницу. Потянулись туда и мужики.

— Приняли? — первым делом спросил кузнеца Александр Коркин.

— Да, для голодающих детей, — ответил чему-то радующийся Северов. — Говорят, об Ильиче и без нас есть кому позаботиться. И вообще…

— Что вообще? — в один голос переспросили братья Охлопковы.

— Ленин поправился, — невозмутимо произнес Прокоп. — С шестнадцатого сентября доктора разрешили приступать к работе.

— Правда?

— Вот газета, — достал из-за пазухи «Северную бедноту» кузнец.

— Ну, слава богу, — перекрестились братья.

— Слава богу…

— Не богу слава, а самому Ильичу, — поправил братьев Коркин.

ДЕВЯТЬ ДНЕЙ СУРОВОГО ГОДА (По следам ленинской телеграммы)

1

Противотанковое орудие старшего сержанта Александра Ефимова осталось одно перед наступающим противником. Вокруг ухали снаряды и мины, трассирующие пули прошивали прогорклый закоптелый воздух. Наводчик у Ефимова был ранен, поэтому сам командир прильнул к прицелу. Фашистские машины со зловещими крестами на бортах громыхали где-то впереди, совсем недалеко, но различить их было очень трудно.

Томительно тянулись секунды. Ефимов словно слился с видавшей виды пушкой: он в это время ничего не чувствовал и, казалось, ничего не замечал. Но вот в черном дыму возникли контуры стальной громады. «Огонь!» — подал сам себе команду Александр и нажал на спуск. Впереди, метрах в пятидесяти, среди прошлогодних стеблей кукурузы вспыхнуло пламя. «Ага, гад!» — выругался старший сержант и подал команду заряжающему. Но тут какая-то неведомая сила отбросила его далеко в сторону.

Он лежал на краю глубокой воронки, руки вразброс.

…Когда старшего сержанта принесли из операционной в палату, и он пришел в сознание, безногий сосед участливо сказал:

— Долгонько они тебя там ремонтировали. Считай, от смерти спасен.

— Второй раз, — превозмогая боль, ответил Александр Ефимов.

— А первый раз когда?

— В 1919 году.

— Сколько же тебе лет было?

— Семь лет.

— Кто же тебя тогда спас?

— Ленин.

— Ну-у?!

— И меня, и всю нашу семью, и еще многих-многих…

— Как же это произошло?

И старший сержант Ефимов рассказал бойцам такую историю.

2

Шел суровый 1919 год. Гражданская война. Разруха. Голод.

Конец марта. Вспухают ручьи и реки, наливаются подспудной силой. Распускаются почки вербы. В деревне Новосело оголяются от снега соломенные крыши крестьянских изб. Весело кричат на березах благополучно перезимовавшие вороны, а в домах плачут полуголодные дети.

К одной из таких изб подошел незнакомый человек, окинул взглядом: бедна. Заметив приезжего, на крыльцо вышла худощавая молодая женщина.

— Вас что ли везти велено? — как-то безучастно спросила она.

— Меня, хозяюшка.

— В Покровское?

— В Покровское.

— Сейчас запрягу.

Ехали молча. Незнакомый мужчина средних лет, в солдатской папахе и ветром подбитом стареньком драповом пальто, сидел в конце дровней на охапке яровой соломы. Женщина застыла в характерной для возниц позе: голова опущена, руки покоятся на коленях — весь вид крестьянки расслабленный, отрешенный. Мужчина заговорил:

— Солнце-то как жарит. Скоро сеять, небось, выедете.

Женщина повернулась, в глазах ее были слезы.

— Не только сеять, а и кусать детишкам нечего, — ответила она.