Северный крест

– Быть можетъ, «духъ» его исшелъ изъ міру…Вершилъ дѣла, велики и страшны, но нѣтъ его теперь! Нынѣ не призракъ ль онъ безплотный?

– О да: безъ плоти онъ, чуждъ всему, и при жизни былъ; не человѣкъ, но тѣнь, не свѣтъ, но тьма. Но нынѣ словно тѣнью бродитъ онъ межъ земель критскихъ. Разрушитель! Разрушитель! О сынъ погибели! Но нѣтъ, мнится мнѣ: еще онъ здѣсь, здѣсь, незримо витаетъ «духъ» сей, кружася; потому и должны къ сему мы руку приложить, къ исходу чернаго сего «духа» изъ Солнцемъ обильныхъ нашихъ земель: навѣки, о, навѣки! Иначе – всё тщетно, иначе мятемся мы всуе.

– Стереть должны мы мраки Ночи. И буди тако, отче.

– Во вѣки вѣковъ! Тѣнь его должна быть потеряна: въ вѣкахъ. Иначе былое, похотливо крадущееся къ самому сердцу многограднаго нашего Крита и заливающее нынѣ душу до краевъ, наполняя её тревогою, и впредь будетъ…никакого, слышишь, никакого благодѣянія нечестивѣйшей его тѣни, никакого памятованія о нёмъ! Живъ ли онъ иль мертвъ – безразлично: важно иное: онъ – бремя наитягчайшее, упавшее – камнемъ – на сердце по волѣ Матери. Но всё по Ея милости свершается. Алкалъ онъ погубить и миръ, и міръ, но не міръ ли погубилъ его – въ концѣ концовъ?

– Воистину, отче, костра сей «духъ» премного заслужилъ! – глуховато произнесъ сынъ, потирая отъ пота влажныя свои руки. Но про себя подумалъ: «Какъ можно молнію претворить въ тѣнь?».

– Ха-ха! Ты правъ, сынокъ, – молвилъ, преходя отъ леденящаго душу страха въ суетное веселіе, Акеро, также потирая руки свои, еще болѣе влажныя, чѣмъ руки сына его; улыбка нервная сковала уста его. – Ты правъ: бросимъ въ сей пламень и память о нёмъ, и всегубительное его ученіе: блоху и клопа, не дающихъ очи смежить во время положенное! Я сѣдъ и старъ, но въ сердцѣ – полдень, ибо надъ богоспасаемымъ Критомъ – полдень, Солнце встало надъ славнодержавнымъ Критомъ, единымъ и вѣчнымъ, хотя нынѣ день и клонится къ закату; зори, радостныя сердцу, зримы мнѣ. Отмсти ему, сыне: всей роскошью грядущихъ дѣяній! И помни: есть лишь Критъ, вечнонеизменный и вечносвященный, удѣлъ Матери.

– Вся жизнь моя, отче, будетъ ему местью и урокомъ! Дланью его пришелъ закатъ Крита, который – твой восходъ, отче. Имъ Критъ сгибъ, но тобою – воскресъ! Судьба Крита – вновь и вновь возглаголю! – лишь въ твоихъ рукахъ.

– Наконецъ-то я услышалъ желанное. Выпьемъ же за сіе, сыне, и за Крита вѣчное здравіе! И за то, чтобы сѣмя твое господствовало навѣки!

– Во имя Крита!

– Во имя священнаго удѣла Матери!

Выпивши изъ золотыхъ бокаловъ мѣстной южнокритской работы съ изображенной на нихъ сценѣ игръ съ быками, Акеро попросилъ сына удалиться, сына, которому то ли не повѣрилось въ «зори», то ли «зори» этѣ показалися ложными; остался одинъ Акеро и молился Матери; послѣ налилъ себѣ еще чашу вина, взявши со стола также и нѣсколько плодовъ; подошелъ къ окну и наблюдалъ за тускнѣющимъ закатомъ; но Критъ еще не погружался во тьму. Очи Акеро расширились, онъ изображалъ собою священное (быть можетъ, и мнилъ себя таковымъ), изрекая:

– Поистинѣ самоограниченіе – добродѣтель вѣрнѣйшая, и скромность, и чинопочитаніе. Но есть нѣчто еще выше и важнѣе: повиновеніе всеобъемлющее, и покорность, и послушаніе; они – мать и отецъ цвѣтенія славнаго нашего Крита. Добродѣтели сіи водворяютъ ладъ, созидая гармонію неувядаемую. Не диво ли, когда тьма малыхъ, граничащихъ съ ничто, собою образуетъ всё: Критъ. – Таковы твои чудеса, о Матерь. Подъ твоимъ всемудрымъ водительствомъ и скромными нашими усиліями, поставившими каждаго на мѣсто, ему подобающее, – да такъ, чтобы каждая часть мѣсто свое знала и долгъ свой вѣдала, служа дѣлу всеобщему, – Критъ вновь цвѣтетъ; и да не отцвѣтетъ онъ во вѣки вѣковъ! И да не пріидетъ толикое зло въ славныя наши земли: никогда, никогда!

Послѣ же ни о чёмъ не думая, продолжая созерцать лазурь, Акеро священно-сливался съ природою, всегда имъ боготворимой и разумѣвшейся имъ за нѣжную пѣснь Матери, но нежданно-негаданно мысли объ М. вновь явили себя, и произнесъ онъ ихъ вслухъ – и словно не произнесъ, а отчеканилъ, вбивая ихъ въ аэръ, какъ вбиваютъ гвоздь: