Северный крест

Все-таки был поручик сугубо штатским человеком, слишком вежливые речи произносил перед солдатами, а язык в разговоре с этими людьми должен быть жестким, как терка, которой скоблят железные крыши, счищая с них ржавь. Любой другой язык солдаты, прошедшие войну, считают языком слабости и офицеров, говорящих этим языком, презирают.

Это Чижов знал.

После отдыха колонна двинулась берегом Онеги вниз по течению реки.

Чижов шел чуть в стороне от колонны с озабоченным мрачным видом и размышлял о том, что происходит, и о бардаке, творящемся в войсках. Над его головой вился прозрачный комариный рой, тонкий пронзительный писк врезался в уши, причинял беспокойство, поручик взмахивал веткой, сбивал пищащее облако в сторону, перепрыгивал с камня на камень, двигался дальше.

Невдалеке кричали чайки. Они водились здесь везде, даже в глухих лесных местах, в медвежьих углах, в вонючей чаще, где водой даже не пахнет, орали оглашенно, гадили, плодили птенцов, а когда бывали голодны, то, наверное, могли бы напасть и на людей.

Прошли километра полтора, углубились немного в лес и наткнулись на остатки «ньюпора», свалившего в падении несколько худосочных, выросших на гнилой почве сосенок и распластавшегося на земле.

Сквозь сломанные, в дырах, крылья на поверхность пробилась трава. Несколько незамысловатых приборов, имевшихся в кабине, оказались сломаны. Кабина была просечена пулеметной очередью – очевидно, «ньюпор», неосторожно снизившийся, был сбит с земли ловким пулеметчиком. Чей это самолет – белых ли, красных ли, англичан или чей-то еще, – понять было невозможно.

Самолет, как живое существо, расставшееся с жизнью, вызывал ощущение одиночества, печали, беды. Сколько еще таких бед имеется в России, сколько еще людей будет убито? Кто это знает?

Строй сбился, солдаты окружили самолет, но Чижов задерживаться и ротозейничать людям не дал, махнул рукой призывно, уходя от «ньюпора» и уводя их за собой.

– За мной! Не останавливаться, не останавливаться!

Подул ветер, ленивый, слабый, но его хватило, чтобы сбить комарье в сторону, отряд спустился в низину, залитую черной жидкой грязью.

Через низину был переброшен длинный, не менее пятидесяти метров, сосновый ствол. «Не дерево, а настоящий мост, по нему на телеге можно ездить», – отметил про себя Чижов, огляделся внимательно – нет ли засады? Уж очень хорошее для нее место.

Засады не было. Чижов поймал себя на мысли, что усталость притупила в нем все чувства, сгладила мысли, ощущения, он даже боль ощущает по-иному – это не боль, а что-то еще…

Ленивый, едва передвигающийся между соснами ветерок набрал силу, пробежался по макушкам деревьев, согнал с веток несколько крикливых ворон; из белесого, плотного, совершенно лишенного облаков неба неожиданно посыпалась водяная пыль. Хоть и слабая это была пыль, а земля от нее мигом сделалась влажной, неуютной, мозготной, потянуло холодом.

Впереди, между деревьями завиднелась радуга. Широкая, цветастая, яркая, она подрагивала знобко, неторопливо ползла по земле, цеплялась за стволы. Водяная пыль перестала сыпать с белесой, лишенной облаков верхотуры. Чижов, оскользаясь на влажных пятаках земли – очень некстати вымочил ее мелкий противный дождь, – поглядывал на идущих рядом. Все это были случайные люди, чужие, которым совершенно нет дела до поручика и его забот, как, собственно, и ему нет дела до их забот… Объединила их война плюс приказ генерала Миллера, велевшего совершить профилактический поход в Кожозерский монастырь.

Колонна вползла на взгорбок, поросший темными елями. Радуга, играя с людьми, подрагивая, курясь разноцветьем – словно была слеплена из химического дыма, тоже взобралась на взгорбок, застыла там на несколько мгновений, упершись в еловые стволы, и вскоре растворилась в лесу.

Следом за радугой в лесу растворилась и колонна.

Через полтора часа вновь выйдя к реке, солдаты увидели стоящие на якорях мониторы.

* * *

Марушевский приехал к Миллеру в конце рабочего дня, когда приемная генерал-губернатора была уже пуста.

Дежурный адъютант, лощеный, в тщательно отутюженном кителе штабс-капитан, склонился перед Марушевским:

– Может быть, чаю, ваше высокопревосходительство?

– Не надо. Я попью с главнокомандующим.

– Вас понял, – штабс-капитан склонился еще ниже, – приготовлю вам два чая, крокеты и бутерброды.

Марушевский, с неприязнью глянув на штабс-капитана – лощеные хлыщи ему никогда не нравились, уперся взглядом в его взгляд и поспешно отвел глаза в сторону. Стряхнул невидимую пылинку с погона.

Дежурный исчез беззвучно, будто был бестелесной тенью.

Через пять минут Марушевский и Миллер сидели за круглым, украшенным резьбой и цветными деревянными вставками столиком, сосредоточенно прикладывались к стаканам с чаем, ели сухое невкусное печенье английского производства, бутерброды с заморской ветчиной и молчали.

– Скоро зима, Евгений Карлович, – наконец не выдержав, прервал молчание Марушевский.

Миллер усмехнулся:

– Очень точное наблюдение, Владимир Владимирович, а за зимой – весна.

Марушевский смутился.