Северный крест

Миллер, который до последнего верил, что не все еще потеряно, что будет возможность вернуться назад и восстановить старые порядки, что городовые при виде его еще будут щелкать запыленными сапожищами друг о дружку да скрести по земле ножнами, окончательно понял: потеряно все… Абсолютно все. Ничего от прошлого не осталось, только память. Генерал стер с глаз слезы и пошел на нос «Минина» приветствовать пассажиров мурманского парохода.

Поскольку на «Ломоносове» имелись свободные каюты, часть людей с ледокола была переправлена на пароход, офицеры же на радостях устроили небольшую гулянку.

Грустно было на том веселье, очень грустно – не прозвучало ни одного обнадеживающего светлого тоста.

Миллер на эту офицерскую гулянку не пошел – боялся услышать в свой адрес неприятные слова.

Впрочем, слова эти все равно прозвучали – в отсутствие Миллера, – генерал был целиком виноват в том, что белые так бездарно покинули Русский Север…

* * *

Двадцать шестого февраля двадцатого года русские суда, носящие почетные русские фамилии «Минин» и «Ломоносов», вошли в бухту норвежского порта Тромсе. Предстояла швартовка.

Женщины с настороженными лицами вглядывались в темный скалистый берег, густо засиженный чайками, в черепичные крыши домов, увенчанные высокими – для хорошей тяги – трубами. Дома здешние были выкрашены в яркие цвета и радовали глаз, в Архангельске да Мурманске таких домов не было, там предпочитали некрашеное натуральное дерево. Пассажиры всматривались в неглубокие, совершенно пустынные улицы. Лица офицеров были замкнутыми – никто не мог сказать, какой прием ожидает непрошеных гостей.

Участь беженцев во всем мире горька – в большинстве стран их считают недочеловеками и не скрывают своего пренебрежительного отношения. Работу предоставляют неохотно и только черную, в лучшем случае – таксистов либо механиков асфальтоукладчиков, а у привлекательных женщин выбора еще меньше – либо на панель, либо в содержанки к какому-нибудь богатому тузу.

Миллер, стараясь ни с кем не встречаться, прошел в рубку и теперь стоял там, глядя, как на нос «Минина» надвигается деревянный, укрепленный бетонными стойками-тумбами причал.

– Радиограммы есть? – глухо спросил он кавторанга.

– Нет.

– С берегом связывались?

– Естественно. С диспетчером. Попросили разрешение на заход в порт.

– Как берег отнесся к просьбе?

– Положительно. «Добро» дали без проволочек.

Миллер вздохнул, приложил ко лбу ладонь, вгляделся в берег. На причале произошли некоторые изменения. Словно на сцене среди неподвижных декораций появились «актеры»: двое полицейских, мордастых, с нафабренными усами, очень похожих на русских держиморд. Заложив руки за спину, они с бесстрастным видом рассматривали медленно приближающиеся к причалам помятые, в ржавой накипи суда.

Что это за суда, полицейские, надо полагать, хорошо знали.

В руках одного из них появилась американская резиновая колотушка, полицейский громко хлопнул ею о ладонь, Миллеру даже показалось, что он услышал этот резкий неприятный звук, и генерал почувствовал, как по коже у него поползли мелкие противные мурашики. Миллер сжался.

Попытался отвлечься, думать о чем-нибудь другом, пусть даже неприятном. Например, о красных. Ну почему те, разутые, раздетые, холодные, голодные, плохо вооруженные, иногда вообще дерущиеся дубинами да зубами, не имеющие ни одного патрона, не обученные искусству командовать, сумели победить хорошо обмундированных, накормленных, обеспеченных оружием и деньгами белых? Что произошло, что сместилось на небесах, почему удача отвернулась от них, почему Миллер проиграл войну, которую вел?

Как, впрочем, проиграли эту войну и Деникин, и Юденич, и Колчак, и атаман Семенов. Как проиграет и генерал Врангель, загнанный в последнее свое прибежище – в Крым. К этому все идет.

Миллер сгорбился еще больше. Выглядел он несчастным и совершенно не был похож на генерала. Кавторанг покосился на него и ничего не сказал.

От дальнего причала к «Минину» устремился лоцманский катер. Кавторанг нагнулся, скомандовал в хорошо начищенную переговорную трубу:

– Механисьон, стоп-машина! На борт будем принимать лоцмана.

Грохот, стоявший в железном нутре ледокола, стих.

Через десять минут рядом с кавторангом уже стоял белобрысый, с кривыми ногами лоцман-норвежец. Команды он подавал на английском языке.

Ледокол вновь двинулся к бетонной строчке причалов. Следом за ним, будто привязанный, как на поводу, тяжело хрипя от усталости, шел пароход «Ломоносов».

Когда на берег был брошен канат и проворный плечистый матрос, подхватив его, водрузил на чугунную тумбу, врытую в берег, пристань неожиданно начала заполняться людьми. У многих в руках были цветы и даже полосатые русские флажки.

– Ваше высокопревосходительство, – тихо проговорил кавторанг, тронул Миллера за плечо. – А, ваше высокопревосходительство!

Миллер встрепенулся, непонимающе глянул на кавторанга – глаза генерала были полны боли.

– Что случилось? – глухо спросил Миллер.

– Смотрите, как вас встречают! – Кавторанг показал рукой на берег. – Сколько тут народа!

– Нас встречают… Нас, – поправил кавторанга Миллер.