Северный свет

После ужина папа и дядя перешли в гостиную. Дядя Пополам прихватил с собой бутылку виски, свой мешок, башмаки и банку норочьего жира.

Бет проводила взглядом его загадочный мешок.

– Как ты думаешь, у него там правда только грязная одежда? – прошептала она мне.

– Я думаю, что надо мыть посуду, – сказала я. – Давай уж.

Мы вымыли тарелки, протерли стол и подмели пол – торопясь изо всех сил, чтобы скорее пойти посидеть с дядей. Он так редко у нас бывает. Он живет в Канаде, в провинции Квебек, где они оба, папа и дядя, родились, и заглядывает к нам раз в два-три года, когда работа приводит его в наши места.

К тому времени как мы перебрались в гостиную, папа разжег там печь-котел и сидел рядом с ней, чинил разорванную Милягой подпругу – он вечно чинит что-то, что Миляга рвет и ломает, – а дядя Пополам смазывал жиром сапоги. Он же лесоруб и сплавщик, а для человека на реке главное имущество – сапоги. Подошвы с металлическими шипами, чтобы нога не соскользнула с плывущего бревна. Лучшие сапоги шьют в Крогене, штат Нью-Йорк. Папа наставлял Лоутона: со сплавщиком зимой в драку не вступай. Один пинок промороженным «Крогеном» – и ты покойник.

Дядя Пополам прихлебывал виски, пока смазывал свои сапоги, и рассказывал нам всякие истории – за этим мы и собрались. Рассказывал, как месяц назад к ним в хижину забрался медведь, и все парни повыскакивали наружу, кроме одного по имени Мерфи: тот был пьян и дрых себе дальше. Они заглядывали в окна и видели, как медведь обнюхал его и лизнул в лицо. И Мерфи улыбнулся во сне, обхватил медведя руками за шею и назвал своей голубушкой. Дядя рассказывал о грозной красоте реки в ту пору, когда сходит лед, и открываются шлюзы, и тысячи бревен несутся вниз по реке, сталкиваясь, перекатываясь, бьются о скалы, обрушиваются в них вместе с водопадами. По его словам, от одного только их грохота охватывает трепет. Он рассказывал о заторах и о том, как опасно их разбирать: однажды он разбирал затор, и вдруг бревна стронулись с места, и ему пришлось нестись на бревне полмили по реке Святого Лаврентия, прежде чем удалось перескочить на безопасное место. А двое других плотогонов не справились, только тела их и удалось вытащить – раздавленные, переломанные. Он сказал, что на Святом Лаврентии все признавали его первенство, и он мог бы свалить любого парня с любого бревна, и только с одним не справился бы – с нашим папой.

Прошло немало лет с тех пор, как папа в последний раз перегонял лес, но по его лицу во время дядиного рассказа было ясно: он и сейчас тоскует по той жизни. Он отмахивался от дядиных историй и делал вид, будто все это не одобряет, но я видела, как его глаза вспыхнули гордостью, стоило дяде сказать, что более опытного плотогона, столь умело управляющегося с шестом, более проворного и бесстрашного, с тех пор так и не появилось. Дядя сказал, мой папа держался на бревне, словно врос в него обеими ногами, прилипал к стволу, будто кора. Сказал, что видел, как папа однажды отплясывал на бревне джигу, и прошелся колесом, и стойку на руках выжал.

Мы прекрасно понимали, что дядюшка привирает, но нас это ничуть не огорчало. Нам нравилось его слушать. У дяди такой красивый голос. В нем слышится сухое дыхание январского мороза и шорох лесного костра. Его смех – словно глухо журчащий подо льдом ручей. Зовут дядю на самом деле Пьер-Поль, но папа говорит, его инициалы, П. П., на самом деле означают «Пополам», потому что все, что он говорит, нужно делить напополам.

Папа старше дяди Пополам на четыре года. Папе сорок, а дяде – тридцать шесть. У них одинаковые обветренные лица, голубые глаза и черные волосы, но на этом сходство заканчивается. Дядя Пополам всегда улыбается, а папа вечно угрюм. Пополам чересчур много пьет, папа лишь изредка пропускает стаканчик. Пополам коверкает английские слова как француз; папа, когда не злится, говорит так, словно родился и вырос в здешних местах и французской крови в нем не больше, чем в нашем псе Барни.