Северный свет

Я как-то спросила маму, почему папа не говорит по-французски, и она ответила: «Потому что шрамы слишком глубоки». Я подумала, что речь о шрамах у него на спине. Папин отчим рубцевал ему спину ремнем. Родной его отец умер, когда папе было всего шесть. У матери было еще семеро детей, и она вышла замуж за первого, кто сделал ей предложение, потому что детей надо было кормить. Папа никогда не рассказывал ни о своей матери, ни об отчиме, зато кое-что мы узнали от дядюшки Пополам. Он говорил нам, что этот человек бил и детей, и мать за все на свете. За то, что ужин остыл или, наоборот, слишком горячий. За то, что пес оказался в доме, когда ему следовало быть во дворе, или на дворе, когда ему следовало быть в доме. Отчим не говорил по-французски и детям запрещал, опасаясь, как бы пасынки и падчерицы не сговорились за его спиной. Однажды папа забыл про запрет, и тогда-то он и заполучил свои шрамы. Дядя Пополам говорит, отчим лупил его не тем концом ремня – и начисто ободрал ему кожу пряжкой. Я изо всех сил стараюсь помнить про эти шрамы, когда папа жестко обходится со мной. Стараюсь помнить, что грубые удары оставляют вмятины и на душе.

В двенадцать лет папа убежал из родительского дома и устроился подручным в лагерь лесорубов. Вслед за работой он продвигался на юг, до штата Нью-Йорк, а в Квебек так и не вернулся. Потом его мать умерла, братья и сестры разбрелись в разные стороны. Единственный, с кем он хоть иногда видится, – дядюшка Пополам.

Дядя развлекал нас своими байками часы напролет. Около одиннадцати у Бет посоловели глаза, а Лу принялась зевать, и папа велел нам укладываться. Мы поднялись, пожелали мужчинам доброй ночи, и Бет вновь кинула полный надежд взгляд на дядин мешок. Дядюшка Пополам перехватил ее взгляд и засмеялся. Он развязал мешок и сказал:

– Ну, я тоже устать, я сейчас доставать моя пижамá и… Иисусе! А что тут такое? Откуда все эти подарки, что вы думать? Я не покупать, ничего такое не помню!

Бет запрыгала. Лу завизжала. Эбби – и та разволновалась. Да и я, по правде говоря. Дядюшка Пополам всегда выбирал чудесные подарки. Папа говорил, он доводит продавцов до исступления, заставляет их распаковать весь товар, выбирает то и се, потом передумывает и начинает все заново. Он никогда не дарил нам ерунды вроде носовых платков и мятных лепешек. Всегда выбирал каждому что-то особенное. На этот раз он начал с Бет и двигался дальше от младшей к старшей, всякий раз прикидываясь, что для следующей подарка нет, забыл. Жуткое дело – ждать своей очереди, и когда она наступала, тоже было жутко. Мы редко получали подарки и не привыкли к такому драматизму и предвкушению. Бет досталась в полное владение губная гармошка вместе с самоучителем, и она так обрадовалась, что разрыдалась. Для нашей Лу дядя припас резную деревянную коробочку, а в ней оказалась дюжина сделанных вручную блесен. У Эбби щеки разгорелись от восторга, когда она увидела золотой медальон. И вот настал мой черед.

– О нет! Для Матильды я подарок забыть! – вскричал дядя. Поглядывая на меня, он шарил в мешке и вот: – Стой-стой! Что-то тут есть… – Он вытащил грязный шерстяной носок и все расхохотались. – Или вот… – Наружу явились его длинные красные подштанники. – Или вот это она полюбить…

Он вложил мне в руку узкую коробочку слоновой кости, я открыла ее – и замерла. Ручка! Самая что ни на есть настоящая чернильная ручка с металлическим пером в серебряном корпусе, с колпачком! Блестит на черном бархате, словно рыбка. Никогда в жизни у меня не было ручки, только карандаши, я даже вообразить не могла, каково это – чтобы слова струились по бумаге густыми синими чернилами, а не расползались под свинцовым грифелем. Я уставилась на ручку, глаза наполнились слезами, и пришлось раз-другой сморгнуть, прежде чем я смогла поблагодарить дядю.

Следующим был папа, он получил новую шерстяную рубашку, а потом дядя Пополам вытащил устрашающий охотничий нож и красивую расшитую бисером сумочку.

– Для Лоутон. И для ваша мама, – сказал он. – Отдать ему нож, когда он вернуться, да?

– Но, дядя Пополам, он никогда не… – вмешалась Бет. Эбби взглядом заставила ее замолчать.

– А девочки решать между себя, чья сумочка.

Мы все закивали и сказали, что решим, только ни одна из нас не взяла сумочку и не дотронулась до ножа. Мы снова благодарили дядю, обнимали его и целовали, а потом настало время ложиться. Пока сестры бегали в отхожее место, я собрала всю коричневую упаковочную бумагу, разгладила ее – еще пригодится.

Огонь в котле угасал, я пошла за дровами. На обратном пути, как раз когда я собиралась толкнуть дверь в гостиную, я услышала голос дяди:

– Зачем торчать тут и дергать коровьи титьки, Мишель? Разве это жизнь для человек реки? Возвращаться, мы вместе плоты гонять!

Папа засмеялся:

– А четыре девчонки сами себя вырастят? Виски замутило тебе мозги.

– Твоя Эллен, это она велеть тебя уйти с река. И не спорь, я же видеть. Но теперь она нет, и я видеть, река – самолучшее для тебя. Или ты любить эта ферма?

– Люблю.

Я услышала, как дядя фыркнул.

– Кто теперь рассказывать сказки, а?