Северный свет

Мне очень жалко Грейс Браун. Одинокая, мертвая, среди чужих. Ей бы лежать в родительском доме, чтобы вокруг были ее привычные вещи и мама и папа сидели с ней рядом всю ночь. Будет хорошо и правильно, решаю я, чуток с ней побыть. Я опускаюсь в плетеное кресло, морщусь, когда оно скрипит, устремляю взгляд на картину на стене и стараюсь думать об утопленнице только хорошее, как полагается при заупокойном бдении. У Грейс Браун было милое личико, это во-первых. Красивое и кроткое. Она была черноволосой. Тонкая кость, изящная фигурка. Я вспоминаю ее глаза. Тоже кроткие. И добрые. И… и… нет, ничего не получается. Как я ни стараюсь, думать выходит лишь об одном – об этой ране, глубокой, страшной, у нее на лбу.

Я смотрю туда – не могу удержаться, – и вопросы, которые я заглушала в себе весь день, набрасываются на меня, толкаясь и визжа, как папины свиньи, когда наступает время кормежки.

Почему Грейс Браун попросила меня уничтожить письма? Почему выглядела такой печальной? А Чарльз Джером – так он Чарльз или Честер? Почему в гостевой книге он записался как «Чарльз Джером, Олбани», если Грейс звала его «Честер» и письма свои адресовала «Честеру Джиллету, 17½ Мейн-стрит, Кортленд, Нью-Йорк»?

Я вытаскиваю письма из кармана. Этого делать не следует, я знаю, это неправильно, только вот и рана у Грейс Браун на лбу тоже… неправильная. Я вытягиваю из-под ленточки верхнее письмо, достаю и начинаю читать. Я быстро пробегаю взглядом строки о подружках и соседях, о нарядах и планах поездок, в поисках ответов на свои вопросы.

Южный Оцелик, Н.-Й.

19 июня 1906

Мой дорогой,

сколько раз я слышала пословицу «пришла беда – отворяй ворота», но истинного смысла ее не понимала до сегодняшнего дня… Только я приехала в Цинциннати и мы направились домой, как пришло известие, что сестре очень плохо. Я отправила свои чемоданы и прочий багаж домой, а сама кинулась к сестре, и теперь я тут. Дом был полон друзей и родственников, все разбились на группки, разговаривали, плакали. У меня теперь есть племянница, но врачи не надеются поставить сестру на ноги в ближайший год…

Я откидываюсь в кресле и чувствую, как меня волной накрывает облегчение. Грейс Браун печалилась, потому что сестра тяжело больна. К тому же она поссорилась с Честером из-за церкви и, может быть, все еще дулась на него, вот и захотела сжечь письма – назло. Почему он записался в журнале не под своим именем, я так и не узнала, но какая разница, это ведь не мое дело. Но тут мне в глаза бросается строчка чуть ниже, и я снова принимаюсь читать, хотя собиралась уже сложить письмо и покончить с этим.

…Честер, я только и делаю, что плачу, с тех пор как приехала сюда. Был бы ты здесь, мне бы не было так плохо… Иногда ничего не могу с собой поделать – мне чудится, что ты никогда не приедешь за мной… Все меня тревожит, я так напугана, милый… Я сошью себе платья, если смогу, и постараюсь быть храброй, очень храброй, дорогой… Честер, скучаешь ли ты по мне, продумал ли ты все до конца?.. Мне так одиноко, дорогой. Ты не будешь так скучать по мне, ведь у тебя есть работа, но, милый, пожалуйста, пиши мне, напиши, что ты приедешь прежде, чем папа заставит меня обо всем рассказать или они сами выяснят. Я не буду знать ни минуты покоя, пока не получу весточку от тебя…

Я выглядываю в открытое окно. Ночной воздух пропах соснами, розами и озером, но даже эти приятные и знакомые ароматы не утешают. Почему Грейс так отчаянно звала его приехать за ней? Почему боялась, что он этого не сделает? Он же приехал, ведь так? Приехал и забрал ее, привез в «Гленмор». И я-то чего суечусь? Что не дает мне покоя?