Северный свет

Теперь я точно знала, почему они не вышли замуж. Эмили, и Джейн, и Луиза. Я знала, и мне было страшно. Но я знала и другое: каково быть одинокой, – и не хотела быть одинокой всю жизнь. Я не хотела отказываться от слов, от моих любимых слов. Не хотела выбирать одно из двух: либо слова, либо семья. Марку Твену же не пришлось выбирать. И Чарльзу Диккенсу. И Джону Милтону – хотя он облегчил бы жизнь бессчетным поколениям школьников, если бы выбрал семейную жизнь, а не литературу.

А потом меня окликнул Ройал, и мне пришлось разбудить Минни, чтобы попрощаться. Когда я вышла наружу, день оказался ясным и солнечным, и Ройал держал меня за руку, пока мы ехали смотреть землю его брата, и рассказывал, что и у нас тоже будет своя земля, и свой дом, и коровы, и куры, и что его бабушка обещала подарить ему старое дубовое бюро и сосновую кровать. Он сказал, что уже скопил немного денег, и я с гордостью заявила, что и мне удалось отложить десять долларов и шестьдесят центов за несколько недель, еще до начала работы в «Гленморе», а сейчас добавился двухнедельный заработок (минус четыре доллара, которые я дала папе) плюс чаевые. Он ответил, что этого почти хватит на хорошую плиту. Или, может быть, на теленка. Говоря на эти темы, он оживился, разулыбался и обхватил меня одной рукой за талию. На редкость приятное ощущение. Спокойное и надежное. Как когда перед бурей успеешь загнать всех животных в хлев. Я уютно устроилась в его объятиях, представила, каково будет лежать рядом с ним на сосновой кровати, в темноте, и вдруг все остальное стало совсем не важно.

Тарантéлла

– Еще одна?! Ну нет, Уивер, только не это! – вскричала Стряпуха и в сердцах стукнула кухонной лопаткой по рабочему столу.

– Извините. Мне очень жаль, – сказал Уивер, нагибаясь, чтобы собрать осколки разбитой тарелки.

Это была уже вторая за утро. И еще стакан.

– Ничего тебе не жаль, ни чуточки, – сказала Стряпуха. – Но тебе будет жаль, еще как будет, потому что с меня хватит. Отныне за все, что разобьешь, стану вычитать у тебя из заработка. А сейчас дуй в погреб за новыми тарелками. И попробуй только их раскокать!

У Билла, мойщика посуды, был выходной, и всем нам его отчаянно не хватало. Мы только сейчас поняли, как мало его ценили. Никогда прежде мы не замечали, как тихо и деликатно выполняет он свою работу. Но этим утром мы заметили, да еще как, потому что Стряпуха велела Уиверу – чье лицо до сих пор было покрыто разноцветными синяками, точно подгнивший плод, – взять на себя мытье посуды, а Уивер, как оказалось, делал это отнюдь не тихо и уж вовсе не деликатно. Он бурчал, ворчал, ругался и жаловался.

С тех пор как мистер Сперри сослал его в кухню, прошло четыре полных дня. Большинству людей этого вполне хватило бы, чтобы проглотить обиду и успокоиться, но только не Уиверу. Его ярость нисколечко не утихла. Фрэн не раз пыталась рассмешить его, а я – втянуть в словесные дуэли, но ни она, ни я ничего не добились.

Однако в то утро я решила проявить настойчивость. Я рассказала ему про мое слово дня – тарантелла.

– Это итальянский танец, Уивер, – сказала я. – Очень быстрый. Его танцевали, чтобы исцелиться от безумия, которое якобы вызывал укус тарантула – ядовитого паука! Чем быстрее пляшешь, тем быстрее вылечишься. А оба эти слова, тарантелла и тарантул, происходят от названия города Таранто. Интересно, правда?

Мне ужасно нравилось звонкое слово «тарантелла», однако Уиверу все это вовсе не показалось интересным. Он продолжал дуться, пререкаться со Стряпухой и превращать кухню в юдоль тоски и скорби.

Худо было не только самому Уиверу, но и всем нам. Фрэн, Аде и мне теперь приходилось по очереди обслуживать стол номер шесть. Этот ужасный человек наглел день ото дня. У Ады на заднице был синяк размером с серебряный доллар – этот негодяй ее ущипнул.

Но несчастнее всех была Стряпуха. То, что Уивер застрял в ее владениях, стало для нее таким же бедствием, как для него. В первый день она велела ему добавить приправ в гигантскую кастрюлю куриного бульона – и он его пересолил. На второй день она поручила ему взбить кварту жирных сливок – и он превратил их в масло. На третий день она поручила ему заменить липучки для мух, свисавшие с газовых ламп, – и он уронил одну на сковородку с беарнским соусом.

И вот тут-то Стряпуха раскричалась: он и нерадивый, и неуклюжий, и руки у него растут не из того места, и хватает же ему нахальства ныть и кукситься, когда виноват во всем он и только он. И если он хочет работать не в кухне, а в столовой, то сперва нужно научиться не ввязываться в драки.

– Ты сам навлек это на себя, Уивер, и теперь расхлебываешь последствия, – распекала она его.

– Ничего я на себя не навлекал.

– А вот и навлек.

– Как это? Сам себя обозвал? Сам себя выволок из повозки? Сам себя избил?

В ответ на это Стряпуха выдворила его на заднее крыльцо с ножом для чистки овощей и четырьмя бушелями картофеля. Спор со Стряпухой – дело заведомо проигрышное.