Съевшие яблоко

На покупку детской весенней куртки и непромокаемых ботинок. А если удастся что-то еще отложить, то и на велосипед по весне.

Больше этот вопрос не поднимался, а окончательную точку в нем поставил сам профессор. Спустя неделю после разговора, прямо в канун Нового года заявившись к Мезенцеву в контору. Почему-то он предпочел прийти именно туда, а не домой.

Профессор был взвинчен, нервичен и суетлив. Закутан в теплую старомодную дубленку, под которой виднелся женский шерстяной платок. Разговаривая, он шарил глазами по столам и стенам, явно стараясь не встречаться взглядом с собеседником. Говорил о погоде, о расписании электричек и о безобразном состоянии столичных больниц.

Оставил конверт с пособием за последний месяц. Мезенцев деньги взял, но странного поведения старика не понял. И только когда за профессором закрылась дверь, неожиданно осознал, что за двадцать минут беседы тем было произнесено несколько сот слов, но ни одно из них ни на прямую, ни косвенно не касалось Яна.

А нервничал профессор, судя по всему, потому что отчаянно боялся. Трусил от того, что Мезенцев потребует забрать ребенка обратно. Что не предложит оставить все как есть, а скажет: договоренности выполнены, сроки прошли — забирай.

И когда Мезенцев это понял, то резко пожалел о состоявшемся разговоре. О том, что слушал и кивал, и что взял эти деньги.

Вместо того, чтобы послать старика ко всем чертям, высказав в лицо все прямо и без обиняков.

Но, чего не случилось, того не случилось. И, пожалуй, это было даже к лучшему. Потому что лишние деньги, даже такие, на дороге не валяются. А детям в Новый год нужен праздник.

67

Зима с ее праздниками прошла тихо. Конторы и суды впали в анабиоз, притормозили, заработали вяло. Многие коллеги и клиенты разъехались на новогодние каникулы и в офисе стало немноголюдно.

Каникулы начались и в школе. И хотя оставались дополнительные занятия и репетиторы, у Яна впервые в жизни были настоящие каникулы. Мезенцев сам сказал, что в каникулы надо веселиться и отдыхать, а не корпеть над учебниками. И принялся возить того по елкам. Они играли в снежки, ездили на каток и кататься на лыжах. Смотрели ледовое шоу, заливали ледяные фигуры на морозе. И даже однажды ели прямо на улице эскимо.

Тридцать первое провели на лыжной базе с компанией Ежа — странно-пышной и разношерстной. Как запомнилось Мезенцеву в ней были ученые-генетики, профессора вузов, хирург-онколог, начинающий писатель и уличный музыкант. Почти все с семьями и детьми.

В заваленном снегом лесном коттедже, сдающемся посуточно на прокат, было тепло и уютно. Никаких пьянок, неторопливые разговоры и куча детей в возрасте от семи до шестнадцати.

Правда Ян к ним интереса не проявил, а все время крутился вокруг Мезенцева, не давая тому спокойно разговаривать с людьми.

Восторгу его не было предела. Он впервые праздновал Новый год со взрослыми. Его вообще впервые взяли "в гости"!

Накануне Мезенцев купил ему костюм-тройку с бабочкой. Оказалось, что такие продают для мальчиков с трех лет. Выглядело очень трогательно, хотя и забавно. Яну, беспрестанно болтающему о своих уроках и занятиях, страшно умилялись в Кондратьевский компании.

Незаметно прошли новогодние праздники, потом Рождество, день рождения Мезенцева. Январь, февраль. И то казалось, что до весны еще бесконечно далеко, а вот она уже наступила и Ян начал приходить из школы в распахнутой куртке, засунув шапку в карман.

Блок 5. Продолжают и теперь есть его

Нина открыла скрипучую дверь и окунулась в удушливую промозглую темноту старого дома. Плохо отремонтированный подъезд, такой же как тысячи других в Подмосковье вызывал у нее ощущение дискомфорта. Ей было здесь неуютно, тошно. Тяжело и муторно. Она не любила сюда входить.

Нина медленно, нога за ногу, принялась подниматься, скользя ладонью по покрытым несметными слоями краски перилам. Тощими, кривыми пальцами ощущая их неровности, сколы, выбоины. Выцарапанные слова.

Пахло сыростью.

Раньше она и сама жила в этой квартире, спала в маленькой спальне, через стенку с бабушкиной комнатой. И ходила по этому подъезду по несколько раз в день.

В двадцать три, когда Нину первый раз госпитализировали, а потом выписали с той пугающей записью в карте, она отсюда съехала. Поначалу ей даже очень этого хотелось. Но после и это чувство притупилось, отступило на задний план. Все заслонила усталость. Иногда хотелось порадоваться тому, что больше не надо входить в этот подъезд так часто — но сил не было.

Нина смутно помнила свои госпитализации: одна больница, другая. Но чаще всего она лежала у Ольги Артуровны — в остром.

Лифта в хрущевке не было. Нина преодолевала пролет за пролетом, шаркая ногами, не отрывая взгляда от ступеней. Ей владело какое-то уже ставшее привычным отупение, апатичная вялость. Первый этаж, второй… третий.

Тут она остановилась и замерла. Обшитая темно-зеленым дерматином дверь смотрела на нее, внимательно уставившись почерневшими от времени гвоздями с круглыми выпирающими шляпками.