Съевшие яблоко

— А я ничего, — Петр уселся напротив и угодливо хихикнул, — все у нас, — мотнул он головой, — ну там. Ты знаешь, — трусливо лебезил он, заглядывая в глаза, — в больничке той работаю, — и снова угодливо хихикнул. Нина молчала. Петр нервно заерзал, завертелся на колченогом табурете, снова хихикнул и махнул рукой, — у нас там такие…

Говорил он и не мог заткнуться:

— Ну ты наши порядки знаешь, — хохотнул, шмыгнул носом, — одна вообще, — вспомнил о брошенной в тарелке недокуренной папиросе, схватил бычок двумя пальцами и жадно затянулся. Скривив рот выпустил вонючий сизый дым, — сидит, бля, долбится в окно, ну дура-дурой, — он снова разразился мерзким визгливо-хихикающим смехом. — А мы — че, думаем — прикольнемся. Че, говорим, сидишь? А эта ненормальная, — он глумливо взвизгнул фальцетом, — ты прикинь, поворачивается, говорит типа "ребенка жду. Ко мне приходил Ктулху и я жду от него ребенка". — Петр зашелся в истерическом смехе. Щека у него задергалась, водянистые глазки забегали.

Два-три булька и он, не получив поддержки, сдулся. Гыкая и икая прекратил смех.

Петр был длинн, тощ и нескладен. Редкие и тонкие рыжие волосы торчали в разные стороны: длинные и неряшливые. Пальцы дергались, а лицо покрывали прыщи. И пятна от старых прыщей. Бесконечных прыщей, покрывавших его лицо от двенадцати до тридцати семи лет.

Он вертелся на стуле как уж. То и дело давал петуха и срывался на фальцет.

Петр был жалок. Нелеп. Не страшен.

— Я ж говорю, — он потряс головой, отчего затряслось все тело, и, нервно теребя папиросу, вынул ее изо рта, — трахнутая!

Петр работал санитаром в дурке уже много-много лет.

Ему было далеко за тридцать, а он до сих пор жил с матерью. Ему не везло с бабами и не было шансов сменить работу. Все его приятели были такие же убогие ублюдки, как он сам. Петра периодически били и ответить он не мог. Существо более жалкое и ничтожное, чем Петр было трудно найти. Он боялся даже Нину.

— А в седьмой палате девочка-овощ глаза себе выковыряла. Еле откачали. Представляешь? Сама себе — не чувствует же нихрена. Овощ!

— Зачем? — тихо спросила Нина.

Петра будто подбросило на стуле. Он весь затрясся. Видно было, как ходуном заходили пальцы на его руках.

Нина уже давно не задавала ему никаких вопросов.

Он залупал глазами.

— Ч-че? — и снова начал заикаться.

— Зачем? — так же тихо безэмоционально повторила Нина. — Зачем таких откачивать? Зачем лечить? Они же больные.

— Н-ну… — нервно завертелся он на табурете, не спуская с Нины вытаращенных, полных странного ужаса глаз, — сама ж говоришь. Больные. Вот и того… лечат, — снова не сдержался и визгливо хихикнул Петр.

Бабушка до сих пор скучала по Васе.

Вася умер десять лет назад. А она до сих пор по нему скучала. Она так его лечила — так старалась. Столько бегала по врачам.

Это бабушка назвала внука Василий. Как кота. Зря. Коты были умнее Василия. Бабушка называла это "особенный ребенок". Хотя все знали, Вася — идиот. Который не может сам есть, не может связно говорить, не может сам одеваться. И никогда-никогда не станет нормальным. Сестра выносила его не отлипая от водки. И только назло всем родившийся семимесячным Вася выжил.

Вася мог промычать всего несколько известных ему слов и ходил под себя. Знал только бабушку, мать и Нину. Играл с кастрюлями и шлангом от стиральной машины. Ходил за руку с бабушкой, чтобы не потеряться. Не мог сам есть. Ольга Артуровна говорила — крайняя степени умственной отсталости.

Больше всего Вася любил смотреть в окно на машины и на телевизор. Не "в", а именно "на", не понимая даже включен тот или нет.

Вася умер, когда ему было десять.

От Петра Нина уходила, едва волоча ноги по лестнице.

Она не попрощалась. Просто встала и пошла к двери. Он сам уже в коридоре принялся суетливо совать ей в карман несколько мятых, пропахших застарелым куревом купюр.

Нина ничего не сказала, вышла и снова замерла у двери. Глядя на ее дерматиновую обшивку.

Петр, она слышала его тяжелое хриплое дыхание, стоял с той стороны — смотрел на Нину в глазок.

Он насиловал ее, прижимая к двери изнутри квартиры. Петру тогда было двадцать три и он как всегда накурился травы. Так накурился что мало что соображал. Никому не интересный неудачник, без образования и нормальной работы. Жалкий, обдолбанный, убогий дрыщ. Отброс даже среди своих друзей отбросов.

Он отпер дверь, вывалившись в коридор. И увидел поднимающуюся по лестнице школьницу с портфелем. Нину с пятого этажа — внучку Марьи Савельевны — примерную, хорошую девочку. Умницу и отличницу. Милую послушную Нину с темной косичкой и умными, внимательными глазами.

Схватил за руку, затащил в квартиру и изнасиловал.

Почти случайно. Может и не собирался. Может и не понимал.

Нина не кричала. От дикой, непереносимой боли все внутри у нее свело в один тугой узел. Забилось кровоточащим спазмом. И крик застрял в горле, так и не вырвавшись наружу.

Как она снова оказалась в подъезде, как в руках оказался школьный портфель Нина уже не вспомнила. Добрела до дома и застыла в дверях.

Она ничего не сказала бабушке. У бабушки был Вася, ей было не до того.