Съевшие яблоко

Вчера у Киры был день рождения. А отец ей не позвонил.

Вчера у Киры был день рождения. А отец ей не позвонил

89

Дожди шли третий или четвертый день.

Нина реагировала на погоду: на дождь, ветер, снег, туман. Голова не то, чтобы болела, но Нина физически чувствовала — хотя Ольга Артуровна уверяла, что этого не может быть — как кровь с трудом проламывается по венам в ее висках: застывает, пульсирует, прорывается и снова останавливается.

Зато в такую погоду ее не сковывала усталость.

Она пропадала, будто и не бывало. Непонятно было почему еще несколько дней назад Нине с трудом удавалось встать с постели. Почему она через силу открывала глаза, садилась или брела на кухню, а продукты гнили в неразложенных пакетах и мусор не выкидывался, если на него недоставало сил.

Энергия пульсировала и била у Нины в голове и членах вместе с тягомотным движением крови. Руки и ноги наливались уже подзабытой силой. Нина чувствовала себя так хорошо, что, казалось, могла жить полноценной жизнью: могла долго ходить по улицам, работать по дому, делать все, на что обычно не хватало воли, и не уставать.

И все было бы совсем хорошо, если бы в такие дни и недели непременно не являлся Вася.

— Ты ублюдок! Гребаный выродок! — орала Нина, стоя посреди комнаты и сжимая кулаки. Так, что под тонкой синеватой кожей вздувались вены и сухожилия.

Строго говоря, именно появление Васи вливало в ее тело такую энергию. Если бы не он Нина вяло лежала бы в постели, ожидая, когда мучительное недомогание, связанное с погодными изменениями, пройдет. И, наверняка, чувствовала бы себя еще хуже, чем обычно.

Но будто нарочно он приходил и оставлял признаки своего присутствия.

— Долбаный урод! Недоносок! Убирайся отсюда!

День и ночь для Нины перемешались.

Она все бегала и бегала из комнаты в комнату, не ложась, не спя. И искала Васю.

Щелк.

Услышала она отчетливый звук. И поняла, что тот прячется в ванной. Чертов уродец играл с ней, прятался по комнатам и не показывался, специально, чтобы потом выскочить и напугать.

Нина кинулась в ванную.

Но там было тихо и пусто. В полумраке белела старая раковина и ободок унитаза. Никого не было.

Как и всегда. Как тогда, когда она неожиданно вбегала в кухню, смотрела под столом, возвращалась в комнату, падала на пол животом и искала под кроватью, потом в шкафу, на полатях. Нигде его не было, но Нина точно знала, что Вася здесь.

И тут вдруг ее окатила злоба. Неожиданная и бешеная.

— Ты ебаный выблядок! Мразь! Гнида! Выйди только — я тебя убью, слышишь?! Ты урод! Слышишь меня?! Ты урод!

Не помня как оказалась в комнате, Нина схватила рассохшийся, стоящий в углу стул и рывком вскинула его над головой.

А потом с яростным криком обрушила на стену. Спинка отлетела в сторону. Остов на мгновение ощетинился острой деревянной щепой. А Нина ударила еще раз:

— Урод!

В руках остались две скрепленные между собой ножки. Старый протертый лак матово блеснул в последний раз. Еще удар! Ее оглушило треском дерева, воем сигнализации за окном — последняя перекладина разлетелась и в руках остались только две несоединенные ничем палки.

90

То, что Ян перестал разговаривать дома, Мезенцев заметил как-то вдруг. И только когда сама мысль эта пришла ему в голову, понял, что началось это не сегодня. И даже не вчера.

По здравом размышлении Мезенцев не смог определить сколько длится это тягостное молчание. Теперь уже казалось, что Ян не раскрывал рта и три дня назад, и пять, и даже неделю. С какого же конкретно дня тот начал так замыкаться, Мезенцеву, сколько он ни старался, не удавалось понять.

Раньше Янка не закрывал рта ни на минуту. То и дело слышалось "а ты знаешь…", "а ты читал…", "а вот я…". А теперь стояла мучительная, сосущая нервы, гнетущая тишина.

И если в первый вечер своего открытия Мезенцев не придал ему такого глобального значения. То чем дальше, тем сильнее начал тревожиться. Его самого начало снедать острое, нервное беспокойство. И, не в силах дождаться привычной и такой родной Янкиной болтовни, он сам принимался заговаривать. Делал это вымученно и наигранно, слыша фальшь в своем голосе. И конечно, Ян ее слышал тоже. И молчал. Слово — два слова. И снова тишина.

Он даже будто не обижался. А просто не хотел разговаривать. Окуклился в своем вакууме, полном — как остро ощущал Мезенцев — переживаний, и не желал идти на контакт.

Мезенцев нервничал все сильнее. Все отчаяннее пытался:

— Как дела в школе?

— Как репетитор?

— Что там с Нобелевкой? Когда получаешь?

Натянутый и нелепый смех его звучал в одиночку. И снова следовала тишина.

А во взгляде Яна, направленном куда угодно, только не в глаза Мезенцеву, чудился ему постоянный укор.

Мальчик сидел нахохлившись, смотрел в другую сторону и молчал. И слова застревали в горле. Эта давящая тишина уже свербела в ушах. Мезенцев пробовал все: уговаривать, повышать голос, наказывать. Но сам же и снимал свои запреты, чувствуя их бесполезность.

К Альбине ездил с тяжелым сердцем — провожало и встречало его отчужденное молчание.

Ответы мальчика ограничивались: "да". "нет", "ладно". Он был вялый и апатичный. Мезенцев то и дело спрашивал: