Съевшие яблоко

— Эдипов Тамарин, — тут же отчеканил мальчик, больше по привычке, с полным ртом, — обезьянка так называется — с хохолком на голове. А знаешь сколько вообще видов обезьян? — не дожидаясь ответа — откровенно говоря, он бы огорчился получив его, принялся тараторить, давясь горячей едой, — сто шэ-эсть-десят. И бывают оч-чэ-эень большие, а бывают совсем маленькие. Самая ма… ленькая обезьянка в мире всего тридцать сантиметров. А знаешь…

Он болтал — сестра смеялась.

Правда, на секунду мальчик все же отвлекся от трескотни. Зажав в кулаке ложку, бросил на сестру беспокойный взгляд:

— А Денис Матвеевич приезжал?

После встреч с опекуном Лиза расстраивалась и тогда Ян тоже за нее расстраивался.

Но в этот день она только беспечно отмахнулась:

— Был, куда он денется. Котлеты свои паршивые притащил. — И оживилась, — молока хочешь? — встала не дожидаясь кивка. Ложка Лизы так и лежала чистой на столе. Сестра, налив в стакан молока и сев рядом, снова принялась молча глядеть на мальчика.

Ян млел. Для него весь мир делился на них с Лизой и всех остальных. Потому что все остальные были где-то далеко и тоже не интересовались есть ли он — Ян и хорошо ли ему. Мать он не помнил. Денис Матвеевич так и остался чужим сварливым вечнонедовольным стариком, которому Янкина любовь была совсем не нужна. Его всегда любила только Лиза.

— Ты в каком классе-то, тигр? — Лиза оперла острый подбородок о кулак и усмехнулась.

Мальчик покрылся румянцем то ли от обильной пышущей жаром еды, то ли от удовольствия.

— В седьмом, — попробовал сказать с небрежной гордостью, но заалел от самодовольства. То, что Лиза заметила кутерьму и его старания было лучшей наградой за все труды. Она не часто спрашивала об учебе и тем ценнее было то, что на самом деле всегда все знала.

Лиза презрительно скривила губы и присвистнула:

— Седьмом? А я думала в десятом, — и разочарованно пожала плечами.

Ян вспыхнул от негодования. Угодил манжетой в молоко. Вскинул подбородок:

— Ты глупости говоришь, для моего возраста это огромное достижение. Так все говорят. И даже Капитолина Елисеевна так сказала — я слышал! И вообще… вообще, я же вундеркинд. Я самый умный в школе! Я больше всех знаю, больше всех читаю. Да ты знаешь, что я уже в прошлом году логарифмы считал и математический анализ уже начал. И экономическую теорию я выучил, весь учебник. И химию. А они там все тупицы сидят и ничего не знают. А я…

Лиза расхохоталась и неожиданно не больно шлепнула его полотенцем по макушке. Она над ним подшутила — а он и не понял.

— Ах ты… — бросил он в ответ и не докинул.

Та хахача увернулась:

— Мелочь ты наглющая!

И снова бросила. А он в нее. И снова мимо.

Лиза им гордилась. Ян не всегда мог объяснить почему в это верит, и не всегда она это показывала. Но он так чувствовал. Лиза им очень гордится, и потому он из кожи вон лез, чтобы быть самым умным, самым успевающим. Чтобы если вдруг сестра спросит уверенно ответить: я в седьмом классе.

Они носились по всей квартире, хохотали и визжали. Бросались подушками, оскальзывались на паркете, смахивали на бегу аккуратно поставленные профессорские вещи. Лиза ловила его, щекотала и извивающийся мальчик верещал от смеха и восторга.

Они смеялись и смеялись, пока у Яна не заболели бока.

В этот вечер он был счастлив.

36

Но уже к утру Лиза поняла, что не проживет день без алкоголя.

У нее не внутренности просили, не "трубы не горели", а накрывало муторное выворачивающее чувство в душе, вытерпеть которое было невозможно. Бывало, она ходила трезвая как стекло несколько дней подряд — игралась с Яном, подрабатывала — покупала ему шоколадки. А потом подступало что-то к горлу, не вздохнуть — не выдохнуть. И тогда выпить было необходимо — так выпить, чтобы до полной несознанки. А иначе она начинала бояться самой себя и той бурлящей ненависти, которая вскипала внутри.

Лиза бродила по базару с самого утра. Толкалась по шумным, заполненным народом рядам в поисках кого-нибудь, кто угостит.

Воздух был щедро пропитан сладковатым запахом шашлыка и дыма. Рынок гудел, колыхался, навязал в зубах терпкой до тошнотворности вонью. Потом и куртками, пылью, сыростью, и тем специфическим душком, который исходит от новых дешевых аляповатых халатов гроздьями тянущихся из-под прилавочных навесов.

Лиза протолкалась мимо вещевых рядов, где торговали в основном женщины, и протиснулась в самый дальний конец рынка. Там: в узких, тесных, под завязку заполненных снующими покупателями, рядах мужики с вонючими, пропахшими маслом и металлом руками торговали железом. И в глубине этого ряда всегда стоял дядя Миша.

Дядя Миша был хороший — большущий усатый мужик. Он вообще-то любил пощупать за задницы молоденьких девок, но слишком боялся свою жену, торгующую в лабазе — толстую жадную суку, которая обвешивала и обсчитывала каждого, кто имел несчастье подойти к ее прилавку. А сам дядя Миша был добродушен — иногда давал Лизе подзаработать постояв за его прилавком, иногда выпивал с ней по бутылке пива, не прося оплаты.

Лиза протолкалась к его тенту и прижалась животом к прилавку:

— Привет, дядя Миш.

Дородный дядька тепло улыбнулся: