Сезон охоты

Я забыл о них, как только мы въехали в ворота. Мы оказались на уже знакомом мне полигоне. Печально знакомом, если вспомнить о судьбе моего брата-милиционера. И если вспомнить о судьбе, которая ждёт меня самого. Но сейчас я думал не о себе – сейчас я думал о сыне.

Я не мог не думать о нём, и каждый раз мысль о сыне вызывала у меня приступ безудержной радости. Он в безопасности! Ё-моё, какой груз с плеч свалился! Я только сейчас понял, какое бремя мне пришлось тащить все эти дни, с того самого момента, когда Елизаров поведал мне о похищении. И вот теперь – свобода! Не та, что я ощущал в поезде, не фатальная свобода обречённой на заклание жертвы, которой уже всё по фигу и у которой всё равно уже нет другого выбора, – а реальная свобода солдата, обречённого на схватку с врагом, может быть схватку смертельную, скорее всего смертельную, и всё же… всё же… всё же на кону – только моя жизнь, моя, и ничья другая.

Свобода – это когда ты никому ничего не должен…

Джип остановился у административного здания. Мы выгрузились, к нам тут же подскочил дежурный и доложил об обстановке внутри периметра. Типа в очках он назвал «полковником». Тот принял доклад и сделал знак моим конвоирам следовать за ним. Меня провели внутрь здания и заперли в подвальном помещении. Я заметил, что со мной обращаются вполне сносно, я бы даже сказал, с некоторым уважением. Как с камикадзе, мысленно усмехнулся я, добровольно обрекавшему себя на смерть. Впрочем, о доброй воле здесь можно было говорить с большой натяжкой.

Когда дверь за ним с грохотом захлопнулась, я сел на грубую деревянную койку – и сам не заметил, как провалился в сон. Не в сон даже, а в какое-то беспамятное состояние, в котором растворился весь, без осадка.

Проспал я всего два часа, но как ни странно, сон придал мне бодрости и сил. Правда, ещё больше стала беспокоить рука. Боль стала дёргающей, что говорило о прогрессирующем воспалительном процессе. Если я не погибну сегодня от пули, то завтра я сгнию от гангрены. Невесёлая альтернатива.

Мне принесли поесть. Вид овсяной каши, сваренной на воде, неожиданно пробудил во мне зверский аппетит. Я сам не заметил, как смолотил овсянку, на которую в обыденной жизни даже смотреть не мог. Организм, не дожидаясь сигналов мозга, сам готовился к предстоящей процедуре: ему нужны были силы, чтобы выстоять в смертельной схватке. Сон и еда – это как раз то, что ему сейчас было необходимо в первую очередь.

Я постучал и попросил добавки. Мне не отказали. А потом я сидел и с наслаждением курил.

В семь часов вечера за мной пришли. Ну вот и всё. Конец. Отбарабанил, Иван Рукавицын, ты свои тридцать пять с гаком годков на этой грешной земле, а теперь – прости-прощай, жизнь нескладная, неудавшаяся, никчемная. Большой жирный крест на ней – нет, ещё не поставлен, но уже занесена рука, и вот-вот падёт на неё печать смерти, тавро судьбы…

И всё-таки мой сын в безопасности. Это было сейчас самое главное.

Меня вывели наверх. Вечер был чудесным, мягкое предзакатное солнце стояло ещё высоко, но тени уже поползли по земле, вырастали по мере приближения ночи.

Метрах в двадцати от входа в здание, на траве, стояло несколько столиков, за одним из них в беззаботной позе сидел полковник (или кто он там был на самом деле) и не спеша потягивал пиво. Под ногами у него в беспорядке валялось не менее пяти пустых бутылок.

– Садись, – указал он на свободный стул возле своего столика и смачно рыгнул. – Потолкуем, фотограф.

Я сел. Двое конвоиров, сопровождавших меня, отошли на почтительное расстояние и замерли где-то за моей спиной.

Полковник пододвинул ко мне бутылку с пивом.

– На, пей. Сегодня, фотограф, ещё не твой день.

Я напрягся, подался вперёд.

– Это будет не сегодня?

Он покачал головой.

– Завтра. Отдыхай, вечер твой. Наслаждайся, бери от жизни то, что ещё можно взять. А утром… – Он криво усмехнулся, в упор посмотрел на меня. – Знаешь, что такое судьба, фотограф? Не ждал, не гадал, поди, ещё неделю назад, что гладиатором стать придётся? А вот пришлось. Пути Господни… З-зараза! – Он звонко шлёпнул ладонью себя по шее, прихлопнув голодного таёжного комара, выругался, смачно сплюнул себе под ноги.

И опять что-то неуловимое вспыхнуло, мелькнуло на задворках моей памяти. Мелькнуло – и оставило жгучий след в душе, подобно треку от заряженной частицы в камере Вильсона.

Этого человека я уже когда-то встречал. Там, в другой жизни…

От пива я отказался. Если я и позволял себе выпить, пусть даже и пива, то только с друзьями. С врагами не пил никогда. Вместо этого закурил, откинулся на спинку, расслабился. Раз это будет не сегодня, то почему бы не насладиться чудесным вечером? Последним в моей жизни. И пусть полковник катится ко всем чертям.

Тут мне в голову пришла шальная мысль. А не прощупать ли мне этого индюка в камуфляже на предмет осведомлённости? Относительно, скажем, моего сына.

– Где мой сын? – спросил я в упор.

Он усмехнулся и покачал головой.

– Да ты не суетись, фотограф. В надёжном месте твой пацан, не пропадёт.

– Он здесь?