Сезон отравленных плодов

Больница старая, нужный корпус они ищут долго, спрашивая у охранников и гардеробщиц корпусов ненужных. На входе заносят паспортные данные в журнал, пишут, к кому явились.

– Мы к бабушке, – объясняет Женя. – Ее только привезли.

– Ты иди первой, – говорит Илья. – Я поднимусь потом.

Женя понимает, что он прав, – будет подозрительно, если они вдруг придут вдвоем. Все родные думают, что Женя и Илья не общаются друг с другом.

Женя хочет спросить его: зачем тогда все это?

И еще: дальше будет так же? Сколько? Еще месяц? Год?

И: нам нужно прекратить.

Но она молчит, кивает, поднимается в отделение, куда положили бабушку. Там пахнет постным супом, лекарствами, линолеумом, нагретым солнцем. Палата у бабушки светлая, но небольшая, места всего на одну кровать изголовьем к батарее и окну, и два прохода по обе стороны, протискиваться в них можно лишь боком.

Женя протискивается, не решается взять бабушку за руку – от ее предплечья вьется пластиковый червь капельницы. Игла закреплена пластырем, он кажется Жене ненадежным, будто вот-вот отлепится, и игла вывернет вену.

– О, Женька уже здесь, – слышен папин голос. У папы в каждой руке по сумке, из одной виден край рулона туалетной бумаги. Мама вынимает его и ставит на тумбочку, как белый мягкий приз. – Смотри, кого мы привели.

За ними заходит Илья, прячет взгляд, встает рядом с мамой, у выхода. Ни дотянуться, ни обнять.

– Илья тоже приехал бабушку проведать, – говорит папа. – Мы встретились внизу. Тебе мать передала? – спрашивает он. – Я ей звонил.

Помедлив, Илья кивает.

«Привет», – говорит ему Женя третий раз за день. Первое привет было еще в постели, пришло в сообщении.

«Привет», – эхом отвечает ей Илья. Он касается своих ребер, слева, чуть выше сердца, и, кажется, прислушивается к чему-то, что Жене не услышать.

Женя касается того же места у себя. Нет, ничего не отзывается, просто горечь снова растекается под языком. Она пробует эту горечь, утешающе знакомый вкус.

Струна касается ее плеча.

17 2005 апрель

Илья ждет Женю у Павелецкого вокзала, еле отыскав место и пободавшись с местными таксистами. Они договорились встретиться после работы и поехать сперва в стрелковый клуб, куда он время от времени заглядывает, потом в Царицыно. Женя садится в машину, смотрится в зеркало, поправляет волосы. Илья глядит на шрам на ее руке, нежно-розовое пятно тонкой кожи.

Каждый раз, когда он видит этот шрам, он вспоминает второе сентября. Он позвонил на домашний бабушке – хотел тайком узнать, как Женя, действительно ли она болеет. Она перенесла встречу, голос у нее был странный, и у Ильи возникло ощущение, что происходит нечто большее, чем просто сопли и простуда. Что он не замечает что-то важное, никак не может ухватить. Еще был страх, что Женя морочит ему голову, не хочет больше видеться после кино. Что он зашел слишком далеко. Он сам не хочет видеться, наверное, но его нестерпимо тянет к ней, как будто они связаны. Всегда были, он понял это еще на даче.

Дело и правда оказалось не в простуде. И то, как бабушка это сказала: сиповато, слабо, будто сама вот-вот сломается от новостей, – Илью изрядно напугало. И он с ума сходил от того, что не мог приехать.

В две тысячи втором к Илье в общагу – тогда он жил в общаге – завалился Макс, он бухал на «Электрозаводской» в компании еще трех люберецких. Они расселись, заняв обе кровати, надышали до запотевших стекол, сунули Илье баклажку пива. «Слышал про “Норд-Ост”?» – спросил Макс. Илья не слышал и охренел от новостей.

Допив, собрались, поехали на Мельникова. Илья до сих пор не знает зачем. Шел дождь, было темно, ничего не видно, везде люди, вспышки света, к театру не подойти – менты. Журналисты носились с камерами, Макс даже пытался дать им интервью. Он был на взводе, дурачился и нарывался, а Илье просто было страшно. Он думал: а если бы Дашка туда пошла с классом? Им предлагали «мюзикл с настоящим самолетом» на Новый год. Если бы Дашка вот там сейчас лежала в проходе между рядами? Москва стала неверной, как отражение, трясина, готовая вывернуть из каждого проулка, как из кармана, вооруженную группу чеченцев, выплюнуть любым вокзалом сумку с гексогеном, мужика, который эту сумку пропустит, тетку, которая ее взорвет в метро.

От Мельникова пошли пешком. Чесали бритые головы, Генка повторял все время про войну, что мужику без войны никуда, что скины – солдаты, заколебали эти черные, заколебали. Набрели на запертую сетку, полную поддонов с фруктами. С криком «хачи уроды!» Макс с Генкой стали ломать замок, отогнули прутья, раскидали по проезжей части хурму, хурма разбилась, вывалила в лужи нежное нутро.

Купили водки.

Ближе к набережной им повстречался хач. Кто первый налетел, Илья уже не помнил, в памяти осталось только «мочи эту блядь!», прерывистый вой и то, как хач прикрывал голову руками, пальцы в крови, башка в крови, потом перестал кричать и двигаться. Руки Ильи тоже были в крови – чужой, но удовлетворения он не почувствовал. Внутри разверзлась пустота. Осталось только хачевское жалобное «ребята, хватит», его вой и хруст зубов, противно было вспоминать.