Сезон зверя

А требующую разрядки мужскую плоть усмирял в шурфах и канавах, с остервенением и злостью дробя то кайлом, то ломом промороженную землю. Правда, хотя бы раз в год ему все равно нужно было вдоволь напиться человеческой крови: наступал такой момент, когда звериная просто его не утоляла, не прекращала болезненной ломки. Тогда выручали бичи – спившиеся и опустившиеся существа, которыми всегда были полны геологические поселки. Степан выезжал «в отгулы» в Северомайск на недельку-другую, и никто не обращал внимания, как еще один безымянный и безадресный пьяница, живущий в теплотрассе или на крыше котельной, тихо и навсегда исчезал. Участковые же милиционеры при этом только с облегчением вздыхали…

Тамерлан, грузно чавкая огромными черными болотниками, пересек небольшую сырую низину в предгорье и через неширокую полосу пойменного леса начал выходить на русло ручья, который должен был привести к солонцам. До места оставалось не меньше получаса хорошей ходьбы, и потому он думал пока не об охоте, а о том, что иногда несколько вроде бы случайно сказанных слов, будто нажатый спуск оружия, могут вызвать за собой целый залп былого, выплеснувшегося из потревоженной памяти. В том числе и такого, что, кажется, уже давно затерялось, осело на самом ее дне и что очень бы не хотелось оттуда поднимать. Вот и медведица… Сколько лет прошло, а никак забыться не может, опять встала перед глазами…

Было это в такую же, как сейчас, июньскую пору. Конечно же, в полнолуние. Сильный и красивый, уже утолив жажду теплой кровью лосенка, он мчал по лесу просто так – без дороги и цели, влекомый лишь легким и счастливым томлением да радостью освобождающихся от энергии мышц. Он был настолько погружен в себя, что, вылетев на большую прогалину в березняке, даже не услышал рыка двух дерущихся собратьев и остановился только тогда, когда чуть не налетел на них. Судя по всему, поединок подходил к концу: здоровенный бурый самец, навалившись на недавнего пестуна, подбирался клыками к его горлу. Тот отчаянно пытался вывернуться снизу и, защищаясь, колотил соперника лапами. Но вот морда самца еще раз нырнула вниз, челюсти с хрустом сжались, и отчаянный рев пестуна перешел в булькающий храп. Следом за наплывшим запахом крови на Оборотня накатила какая-то другая волна, пронзив до нервной дрожи. Он застыл, как напряженная пружина, и невольно резко отпрянул в сторону, когда что-то слегка коснулось его бока. Инстинктивно крутанув оскаленную пасть, Оборотень почти уперся взглядом в два глаза, вспыхнувших золотистым цветом. Совсем рядом, тянув к нему морду, стояла молодая медведица похожей на него сивой масти и, казалось, издавала в лунном свете голубое сияние. Оборотень замер, пораженный этим прекрасным зрелищем и еще тем, что она выбрала его, а не того, который так эффектно разделался сейчас со своим противником. Она выбрала его, еще не дождавшись, чем закончится бой между ними! Сердце Оборотня щемяще-сладко сжалось, и он тоже потянулся к ней.

Это, конечно, не могло понравиться бурому самцу. Глаза его опять налились кровью и засветились злыми углями, шерсть на загривке поднялась, воздух потряс утробный рык. Но разве мог Оборотень, после того что произошло несколько мгновений назад, уступить сопернику?!

И он победил. Он шел к ней, оставляя на траве капли крови, но что означала эта кровь и боль по сравнению с той нежностью, с которой она зализывала своим бархатистым теплым языком его раны. А потом, страстно облапив друг друга, довольно урча и стоная, они катались по всей поляне до тех пор, пока качавшаяся на небе луна, которую, наверно, не зря называют медвежьим солнцем, не стала бледнеть. Так хорошо ему не было ни с одной женщиной. У него даже мелькнула мысль: а вдруг она тоже… как я? Но внутренний голос тут же отрезал: нет. И тогда, удивленной и ничего не понявшей, он сказал ей на их зверином языке только одно: «Жди меня здесь каждую ночь. Долго жди». И, спасаясь от мига, после которого должен был предстать перед ней в жалком и голом человеческом виде, напролом бросился сквозь березняк.

Он вернулся к своей одинокой палатке, весь покрытый ссадинами и шрамами, но самая главная рана была внутри. Промаявшись весь день, в полночь Степан вышел на поросший молодой травой взгорок, немного постоял и вдруг неуклюже сложился и перекувырнулся. Потом еще и еще раз. Он где-то, может, еще в детстве, слышал от стариков, что именно таким образом человек-оборотень превращается в зверя. Но все было напрасно – чем больше он кувыркался по траве, тем яснее понимал: ничего не получится. В конце концов Степан бессильно упал на землю и, подняв к торжествующей луне жалкое лицо, принялся безнадежно просить: «Обрати! Только один раз обрати! На одну ночь, прошу тебя!..» По заросшим щекам его катились слезы.

Весь месяц он жил томящим ожиданием, считая каждый день, и в урочный час в счастливом трепете помчался к заветному березняку. Да, он и прежде любил бегать по лунному лесу, но, кажется, никогда не делал это так быстро.