Сезоны

«Хватит! Хватит! Хватит! Довольно, я вам говорю! Надоели приключения! Сейчас бы соляночку — кокс, сто пятьдесят — клюк. И куда-нибудь на Васильевский, на Восемнадцатую линию, а еще лучше — в Мраморный зал. Можно, конечно, и в Магадане место подходящее найти, но это близко. Это рядом. Это каких-нибудь три часа вертолетом. А мне-то, мне-то подальше надо от нынешних гиблых мест» — эти и другие прожектёрские мысли проскакивали в моей голове, когда под вечер, а можно сказать почти ночью, завязая в иле, тащили мы лодку по мелководью бухты Кычувэвеем. Сюда прилив только-только подбирался. Еще немного — и, можно сказать, конец нашему маршруту, первому в полевой сезон тысяча девятьсот шестьдесят первого года. Можно было бы, конечно, обождать прилива и не уродоваться. Но кому охота в кромешной тьме при мелькающем тусклом свете фонарика развьючивать лодку, искать место для стоянки, тем более что место надо бы выбрать получше — не день ночевать. Но природу не обманешь, против природы не попрешь. Лодка застряла метрах в трехстах от берега, и мы присели на ее тугой и холодный борт. Я курил подмоченную горьковатую папиросу. Оба мы молчали.

Слева от входа в бухту по сиреневым небесам плавала желтая луна. Ветер дул с северо-востока. Подкрашенные розовым барашки облаков вытянулись по ветру, но двигались они в обратном направлении, и, скажу, довольно быстро. Справа, на юго-западе, где было посветлее, громоздилась, словно залитая фиолетовыми чернилами, сопка. Прилив быстро набирал силу. Вскоре лодка оказалась на плаву, пододвинулись мы немного, снова постояли, снова пододвинулись И так, буквально на горбу прилива через какие-то полчаса добрались до берега.

Где-то совсем рядом слева была речка Кычувэвеем. Я сказал Феликсу, чтобы он в темпе бежал к реке и зачерпнул воды, пока прилив не добавил туда соли. Он исчез, а я вышел на терраску и оглянулся. Терраска была песчанистая, сухая, островками поросшая жесткой травой. Прямо передо мной, в сумерках похожий на одинокую могилу без звездочки, возвышался триангуляционный знак, а за ним смутно виднелись остатки какой-то стоянки: деревянный остов, поддерживавший когда-то многоместную палатку.

Утром проснулся я поздно, часов в девять-десять. Потянулся вольно, зевнул сладко. Студента не будил, а потихонечку выбрался из палатки. Ночью снова было на редкость тихо, и в долину Кычувэвеема вполз молочный язык тумана. Ночевали мы в облаке. И сейчас туман все еще оставался плотным и однотонным, но уже оторвался от земли и приоткрыл даль. Самые близкие сопки проступали гребешками сквозь его завесу — у края гребешков светлая серая краска тумана сгущалась, становилась темно-серой и такой вот полосой оконтуривала сопку.

Внимание мое привлек крик чаек со стороны бухты. Я подошел к бровке терраски и увидел в полукилометре скопище белых точек. А к ним отовсюду слетались известные своей неутомимостью птицы, которых я назвал «утюгами морских просторов». Чайки сгрудились у кромки воды, по расписанию покидавшей в это время бухту.

Я вернулся в палатку, достал карабин, толкнул Феликса и сказал, чтобы тот не пугался при выстреле, потому как я пошел на рыбалку. Сам же вернулся к краю терраски, сдвинул прицельную планку на «пятьсот», прилег за бревно плавника, прицелился хорошо и выстрелил по белому пятну. Гвалт усилился, и одновременно чайки поднялись в воздух. Некоторые подались в сторону, другие принялись кружить. Я поднялся и по берегу бухточки заспешил к месту, где сидели чайки.

Как я и ожидал, собрание чаек не было случайным. На берегу, на гальке, а не в иле, лежали два серебристых крупных, больше чем по полметра, гольца. Чайки только-только успели выклевать им глаза, жабры, растерзать брюхо у головы и вытащить внутренности. А так гольцы были совершенно свеженькие. Чайки орали, проклиная меня на своем языке. Некоторые проносились так низко, будто хотели вырвать у меня из рук гольцов. Но рыбины крепко сидели на согнутых пальцах, как на крючках, и я, довольный, пошел назад. Угрызения совести не мучили меня, лишившего птиц их законной добычи.

Пересекая бухту рядом с устьем реки, я вдруг увидел на иле, а потом уже и на мокром песке совершенно четкий медвежий след. Сам по себе след медведя, хоть и свежий, не стоит особого внимания. Но этот поразил меня своими размерами: полтора моих сапога сорок третьего размера поместились по длине его следа. Когти, глубоко прорезавшие ил, были длиной не меньше чем две спички. Честно говоря, ни до, ни после я не видел подобного следа. Если реставрировать по нему размеры медведя, то получался «Москвич».

Я поохал, поудивлялся, потоптался в одном следе, оставив другой в качестве наглядного пособия для студента и для более точных параметрических измерений. Потом я проводил взглядом следы и тут заволновался так, что один голец сорвался с пальца в грязь. Я его поднял, он опять упал — нижняя челюсть у него оторвалась. Я оставил гольца, быстро пошел по следу. Дело в том, что след уходил на терраску, в травяные заросли, где мы вчера оставили неспущенную лодку.