Сезоны

Но выносить точки — это еще не самое страшное. Я вспоминаю, что когда-то в Карелии на практике мне пришлось толочь в стальной ступе стальным пестиком по пятнадцать килограммов крепчайших гранитогнейсов до фракции 0,25 сантиметра. Вот это было да! За первые два часа я отупевал до безобразия. В голове одно: тук-тук-тук… Еще через час я начинал злиться на ступу, на пестик, на деревянную колоду, на которой сидел и на которой ступа стояла, на проклятые куски гранитогнейсов, на последнее сито 0,25, на себя, на всех людей, на весь мир. К концу четвертого часа я просто свирепел, и окликающий меня в этот момент и особенно сочувствующий мне рисковал многим. А затем наступало истощение нервной системы — депрессия. Силикозная пыль не давала дышать. И к концу работы во мне оставалось четверть человека, и поэтому очень хотелось напиться. На почве этой работы и конфликты были, особенно после того как я узнал, что протолочки обычно сдают на камнедробильные мельницы.

Отвлекся я и, может быть, долго просидел так, вспоминая, но вдруг уколол меня металлический голос Генриетты Освальдовны:

— Безобразие!

Я слегка вздрогнул, внимательно посмотрел на карту, но никакого безобразия не увидел. Наоборот, мне казалось, что работаю как примерный студент. Даже кончик языка от усердия протискивал сквозь зубы. Недоуменно пожав плечами, я повернулся к ней. Лицо начальницы в красных пятнах — быть беде.

— Чьи это восьмисотые точки?

— Окунева. А в чем дело? — спрашиваю, непонимающе глядя в ее черные зрачки, откуда дул пронзительный ледяной ветер, предвестник бури.

— Да разве вы не видите, что у него «дыра»?! — почти закричала она.

Я снова посмотрел на карту и увидел «дыру» на Сашиной площади.

«Дыра» — это нехорошо. «Дыра» — это нарушение кондиции. Это длинные неприятные разговоры у экспедиционного начальства, «почему да отчего», а возможно, и у начальства управления, смотря по тому, какую кампанию они захотят организовать против человека, допустившего брак. И еще, чего доброго, комиссия по приемке полевых материалов возьмет да и исключит из выполнения площадь этой «дыры». И тогда горела премия за весь сезон ясным огнем.

«Паразит Окунь, — подумал я, — не мог дыру заделать. Всего-то на день работы».

— Работнички, — с великолепным презрением швырнула Генриетта Освальдовна в пространство — и каждый получил свою долю. — Нет, вы только подумайте! — постепенно, как винт вертолета, расходилась она, — Геннадий Федорович, взгляните! Нет, вы только посмотрите, какой кусок остался незакрытым!

Геннадий Федорович оторвался от стереоскопа, подошел ко мне и заглянул через плечо.

— А-а-а, вот это пятнышко? — протянул он. — Я думаю, Генриетта Освальдовна, что ничего страшного нет.

— А чем вы собираетесь закрашивать это пятнышко? — ядовито спросила начальница.

— Гм… по-видимому, здесь все закрасится триасом.

Не стоило ему говорить так. Он сразу это понял. Почувствовав неуверенность в его ответе, Генриетта Освальдовна завелась не на шутку.

— Как вам не стыдно! Вы же старший геолог! Вы больше, чем кто бы то ни был, обязаны думать о качестве работы! А вас, как я вижу, вполне устраивают недоделки! Я не хочу краснеть в управлении из-за безответственной работы некоторых исполнителей!

Она явно увлеклась. Нужно было прекращать этот базар.

— Генриетта Освальдовна! — зло перебил я ее. — Ерунду говорите! Окунев сделал самую трудную часть площади. И вы это прекрасно знаете!

Она осеклась, как споткнулась, и сразу же успокоилась. Но пятна медленно сходили с ее темной кожи.

— На Окунева я все равно рапорт напишу Роберту Ивановичу, — сурово сказала она и пошла к своему походному столику.

Жора Македонский весело подмигнул мне, что означало «молодчина», затем состроил презрительную физиономию и оттопырил губу. Это означало: «Баба есть баба». Он всегда веселился и строил рожи, когда кто-нибудь выходил из себя.

Я сидел, минуты две глядя на эту проклятую «дыру», изучил подходы к ней, прикинул количество дней туда — обратно и, повернувшись к Генриетте Освальдовне, позвал ее. Она нехотя оторвалась от своей писанины.

— Что вам еще, Громов?

— Не «что вам еще», а «я вас слушаю», — начал не на шутку свирепеть уже я, — если вы соизволите выслушать меня спокойно, то я у вас прошу разрешения завтра же уйти в маршрут и заделать эту «дыру»…

Удивительно, как изменилось ее лицо. Она даже заулыбалась!

— А вы подсчитали, Павел Родионович, сколько вам потребуется на это времени?

— День туда, день работы, день назад, две ночевки. По любой погоде вернусь.

— Это же почти невозможно!

— Постараюсь сделать «почти невозможное».

— Но послезавтра мы ожидаем вертолет.

— Сомневаюсь, что он прилетит. А если и прилетит, заберете меня из маршрута. Личные вещи я соберу и оставлю вам… под сохранную расписку, — мстил я.

— Как? Вы хотите один идти? Нет-нет, одного я вас не отпущу!

— Да, но идти-то больше некому. Македонский на связи, Васильев занят упаковкой — дай бог успеть все подготовить к вертолету. Геннадий Федорович? — я хмыкнул. — Он еще никак не отогрелся и не обсох после вчерашнего, к тому же…