Сезоны

— Генриетта Освальдовна, можно я пойду с прибором? — вдруг перебила меня Оля, обращаясь к начальнице.

— Не с прибором, а с Павлом Родионовичем, — плоско сострила та. — Но, Оля, по такой погоде…

— Я уже две недели на базе! Отогрелась и обсохла, — Оля усмехнулась. — И делать здесь мне ну почти нечего.

— Но, Оля, у тебя же еще не до конца составлен каталог проб…

— Да, Генриетта Освальдовна, не убежит он от меня! Пока в Гижиге самолет будем ждать, я и каталог составлю и еще кучу дел смогу переделать.

— Я, собственно говоря, и не думаю возражать. Но как Павел Родионович?

— Павел Родионович, возьмите меня с собой, пожалуйста! — пионерской скороговоркой проговорила Оля и в первый раз за все это время взглянула на меня. Глаза ее, продолговатые, глубокие, как два торфяных озерка, просили. Отказывать таким глазам бесполезно. Да я и вовсе не собирался этого делать. Только в самом начале, услышав: «Генриетта Освальдовна, можно я пойду с прибором?», я испугался. Испугался, что она все-таки пойдет со мной, испугался, что ее все-таки не отпустят, испугался, что ей будет очень трудно, испугался, что мне будет еще труднее. Непонятно мне было само ее желание уйти куда-то к черту на кулички, когда весь сезон и все плохое позади. А там, у черта на куличках, ничего хорошего. Это я точно знал. И все знали. И если бы там была не Окуневская «дыра», а кого-нибудь другого, то, честное слово, я бы еще подумал, идти или нет, потому что в преддверии зимы все обитатели севера стараются без надобности не отлучаться далеко от дома. А ей-то зачем?

Еще в Магадане, перед отлетом в Гижигу, я услышал от Окунева, что у нас будет работать «вот такая девочка!».

— Она дипломница из Томского политеха, — пояснил он.

— Ну что же, будь удачлив, — пожелал я ему и улетел, так и не увидев «вот такую девочку».

Когда мы пригнали лошадей, вся партия была в сборе (они забрасывались морем), и даже кое-кто ушел уже в короткий маршрут. Не было на базе и «вот такой девочки».

— Ну как? — спросил я Окуня. — Охмурил?

Саша махнул рукой и начал рассказывать мне, что когда они шли по Охотскому на спасательном буксире «Невельской», все трое суток хулиганил шестибалльный шторм. И как Оля (это ее звали Олей), он и Жека, в то время как все лежали пластом, выбирались на верхнюю палубу и, усевшись под трубой, изо всей мочи под гитару горланили песни. Кораблик качало, соленые брызги, как из пульверизатора, с силой били их по лицам, Охотское море пенилось и кипело возле кораблика, а им все было «бара-бир».

— Ближе к делу, Окунь, — сказал я ему.

— К делу? К какому делу? Ты знаешь, Гром, когда мужик бывает особенно глуп? Любой мужик. Даже академик, даже маршал, даже премьер-министр… Когда он один на один с зеркалом. Если со стороны посмотреть — вид, глупее не придумаешь. Но особенно глуп тот мужик, который до тридцати с лишним лет лелеял один идеал женщины и ничуть в нем не сомневался, а настоящий идеал оказался абсолютно другим.

— Так это ты о себе, что ли?

— А о ком же? А ты спрашиваешь о делах… Какие, Гром, могут быть дела между старым поганым хрычом, циником и выпивохой Окуневым и Ольгой Макаровной Ким — женщиной из будущего?

— Увлекаешься, Окунь, как всегда. Но, честно говоря, слышу какие-то новые сентиментальные нотки. Стареем, что ли, Окушок?

— Не тот случай, Павел Родионович, совсем не тот случай. Лучше, Паша, замнем. Что-то мне на эту тему совсем не хочется распространяться. Ей-богу.

«Н-да! Видно, разбит был Александр Окунев — знаменитый флиртмейстер Ленинградского горного, и разбит наголову», — так подумал я, но уточнять не стал и почему-то представил смазливую смугленькую цацу, которая ходит семеня ножками и не желает улыбаться, дабы не законсервировались морщинки под глазами и у рта, и ресницами медленно хлопает, и глаза-то у нее прояпонского разреза с восточной поволокой.

Я, наверное, на всю жизнь запомню возвращение отряда Геннадия Федоровича из маршрута в начале сезона. Сначала из-за поворота показался толстенький и низенький старший геолог, за ним вывалила больших габаритов фигура Жеки Васильева, и почти сразу же вслед за Жекой явилась она.

«Явилась» — это точное слово. Это слово открыл Пушкин для того, чтобы передать предчувствие больших перемен в душе человека от встречи с другим, с женщиной. Ты еще не знаешь и не можешь знать, какие превращения ожидают тебя, ты еще даже в глаза ее не посмотрел, даже лица ее еще толком не различил, а уже потянулась твоя душа навстречу, и отделилась душа от тебя, и почувствовал ты, что нет теперь у тебя той прежней души, прежнего сердца, прежних мыслей, вернее, все уже в тебе не только твое, но и той, которая явилась. Но эмоции эмоциями, а отряд-то подошел.

— Здравствуйте, Геннадий Федорович! — приветствовал я старшего геолога, поклонился церемонно и пожал его пухлую руку.

— Привет-привет красным конникам! Много ли подков потеряли? Лошадки-то нынче не доходяги?

— Все в порядке, Геннадий Федорович. И кони сыты, и копыта целы. — Хотел еще чего-нибудь добавить остроумное, а на меня уже навалился Жека Васильев: