Сфумато

Вторая модель, о которой разглагольствовал Жерар, заключалась в моем полном исчезновении. Чем больше я думал об этом, тем менее нелепым и глупым казалось его предложение. Причем ни в коем случае речь не шла о самоубийстве. Сам акт сведения счетов с жизнью представлялся мне довольно пошлым. Мне не нравились ни его сложность, ни многозначительность, ни излишний драматизм. Кроме того, даже размышления о тех или иных способах самоубийства вызывали неприятные озноб и тошноту. Все способы казались мне омерзительными. Удушье, хлебание морской соленой воды, глотание таблеток, кровопускание – это все не для меня.

«Давай тогда рассмотрим способы выживания, – говорил я себе. – В конце концов, не так уж все плохо. Ты занимаешься своим, как говорят, любимым делом, за это тебе еще платят деньги. Ты живешь в городе, который многие считают Меккой искусства. В городе, от которого тащатся художники и туристы. Чего тебе не хватает? Аплодисментов, денег, наград?»

* * *

Кегней звонил мне в Париж редко. С каждым звонком его голос звучал все более и более пессимистично. Недостаток информации о Крис делал все его усилия тщетными.

Париж стал терять для меня свою привлекательность и постепенно превратился практически в одну улицу Rue de Seine. Как будто других улиц не существовало. Я начал уставать и от кафе «La Palette». С утра я сидел там, потом ехал к Альдо и до вечера торчал у него.

По субботам я посещал блошиный рынок. Это было приятным занятием и как-то отвлекало меня от повседневной рутины. Мир старых вещей, давно потерявших свою функцию, почему-то напоминал мне ушедших из жизни или находившихся при смерти. Меня возбуждало, что при желании и правильном выборе я мог бы оживить их, вернее, реинкарнировать эти неодушевленные предметы. Когда я говорю о правильном выборе, я имею в виду характер изможденной поверхности этих предметов. Это мог быть ржавый металл или постаревший под дождями и ветрами какой-нибудь деревянный ящик. Меня интересовала только простая ветхость, напоминающая собой хлам моей коммуналки, а не то, что теперь принято называть антиком.

Я мог часами бродить по лабиринтам рынка, заставленным металлическими коробками, старыми фотографиями, дагерротипами. Снова и снова возвращаясь, как бы примериваясь и предполагая, что я могу сделать с ними. Продавцы уже были в курсе моих привязанностей. Поэтому тащили мне что-нибудь совсем дошедшее до состояния рухляди: ржавые коробки, старые, покрытые слоем пыли холсты, на которых почти не осталось следов живописи. Такие походы были гораздо привлекательней и полезней для меня, чем посещения музеев. На рынке я постигал секреты живописных поверхностей, на которые время наложило бессчетное количество слоев всевозможной патины.

Не знаю, за кого меня принимали торговцы рухлядью, когда я подробно рассматривал ржавый лист железа или почти истлевший лист фанеры с остатками обоев, наклеенных на нее, когда я изучал уже потрескавшиеся стекла дагерротипов, старые гравюры с подтеками, будто бы облитые чаем. И когда я просил снять с них рамы, продавцы недоумевали, так как для них ценность заключалась именно в рамах.

Придя в мастерскую, я вываливал мои приобретения на пол, мысленно пытаясь организовать процесс реанимации. Что-то отправлялось в мои ящики за тюлем, на которых я писал. Что-то ставил под стекло в простые рамы, а по внешней стороне стекла проходился полупрозрачными белилами, снижая тем самым коэффициент видимости. Этот процесс увлекал меня, делая мою жизнь в тот период не такой скучной.

Я начал забывать о мистере Кегнее, тем более, прошел уже год с момента нашего свидания в баре «Four Seasons».

Жерар в тот период находился в своем обычном обкуренном состоянии и довольно часто забегал ко мне в мастерскую перехватить денег или просто покурить. Его галерея находилась в двух шагах от моей мастерской. По мере количества дыма, которым наполнялось ее пространство, он возвращался к предложению, от которого «нельзя отказаться». Он вновь и вновь начинал нести свой бред по поводу моего исчезновения:

– Мы должны сделать тебя мертвым.

– Как?

– Это я беру на себя. Я обязательно придумаю. Но перед твоей смертью надо сделать твою выставку именно вот из этого хлама. Ты сам не понимаешь, насколько это актуально. Все уже устали от твоей живописи. А это, бэби, – инсталляция, это, бэби, настоящий концепт. Толпа сегодня хочет концепта. Живопись – это прошлогодний снег.

– А что скажет Абель? – спросил я, чтобы как-то опустить его на землю.

– Абель? Что Абель? Он едет в Дувиль на целый месяц играть в гольф. А пока его не будет, мы все организуем. Деньги на каталог я достану. За тобой только шедевры.

– Так это будет моя посмертная выставка? – улыбнулся я.

– Нет, бэби, назовем ее предсмертной, – сказал он и неуверенным шагом пошел к выходу.

Я открыл окно и, подождав, чтобы рассеялся дым, возвратился к своим неодушевленным предметам.