Сгинь!

Мужчина глубоко вдохнул. Втянул в себя запахи избы, чтобы убедиться – бабкин вышел, духу ее здесь не осталось. Но нет. Легкий, буквально невесомый, запах спирта, напоминающий отдушку бабкиного парфюма, все еще витал в воздухе. Знать бы, где он задержался, понять бы, где проклятый притаился, выгнать бы его оттуда поганой метлой да сегодняшним свежим морозным воздухом!

Но нет. Не поймаешь. Только нюхай и трепещи. Нюхай и терпи.

Нюхай, нюхай, нюхай.

Игорь осмотрел избу, прикидывая, изменилось ли в ней что за прошедшую ночь. Все по-прежнему: тот же бардак, тот же хаос, та же грязь. Посреди всего – Ольга. Мерзко улыбается: ощерилась во весь рот, зубы проветривает.

– Чай будешь? –  спросила Ольга.

Чашку подняла высоко, будто чокнуться предлагает.

– Буду, –  ответил Игорь.

Чай на дорожку – милое дело, можно ли от такого отказываться? Да, давненько Ольга чайник не ставила. А где же он? Откуда Ольга чай наливать собралась?

А она окно открыла-расхлопнула, за подоконник махом перегнулась, чашкой снег зачерпнула и, румяная-довольная, в избу обратно влезла, окно захлопнула, в чашку со снегом чайный пакетик бросила, а саму чашку бережно на печь поставила.

– Через час готово будет, –  сообщила. – Может быть. Точно не знаю. Покуда закипит, наверное. Но вообще не жди – не закипит: печь-то не горячая. Пей, как только снег потает.

– Дура, –  закатил глаза Игорь.

На крыше щелкнуло. Игорь дернулся, плечи вжал, глаза зажмурил.

Ольга вновь ощерилась:

– Ты не боись. Ушел твой кошмар. Больше не вернется.

И заговорщицки прибавила:

– Будем новых ждать.

– Он тут? –  спросил Игорь, осторожно выглядывая за окно.

Мужчина пошарил глазами по двору, ожидая увидеть труп. Может, даже бабку. Или то, что от нее осталось. Но за окном ярко светило солнце, и чистый, прямо-таки девственный снег переливался золотом, обманывал – дарил надежду на то, что снаружи все спокойно… покойно.

Покойно. И впрямь.

– Мертвяк-то? –  Ольга вынула из чашки размокший сухарь и шумно присосалась к нему, пытаясь вытянуть из того всю жидкость. – Не-а. Нет его.

Игорь вздохнул, словно все закончилось.

Но Ольга добавила:

– Снегом мертвяка завалило. Там, где крест ты свой поставил. Ну, этот, который самый большой.

Крест. Кресты. Черная угольная икона с размазанной Богоматерью, ночные шорохи, тягучая тьма, бабка, вечный страх – все это разом свалилось на Игоря, одной огромной кучей влезло в голову, начало там колобродить, стучать изнутри по вискам.

Игорь зажал руками уши и, медленно приседая, застонал:

– Ооооооооо!

Невыносимо ооооо.

Затем взял себя в руки, вскочил, опять неуклюже – пошатнулся, чуть не упал. Куртку в ворохе вещей выискал, штаны кой-какие, лишь бы не рваные и не мокрые, носки теплые, валенки. Натянул все это на себя спешно, отчего штаны оказались надетыми навыворот, носки – дырявыми, куртку неправильно застегнул – перепутал местами пуговицы.

И так сойдет!

Рукавицы отыскать не сумел. Наткнулся на Ольгины перчатки, примерил их. Малы. Пальцы еле-еле влезли. Повертел-покрутил, оставил – все лучше, чем с голыми руками.

– Это мои-и-и, –  равнодушно пропела Ольга.

А на соседа и не смотрит. Крутится на табуретке, скрипит, чайный пакетик в талую воду опускает-поднимает, опускает-поднимает.

– Было ваше, стало наше, –  ответил ей Игорь и перчатки натянул, те аж треснули от напряжения.

На крыше вновь стукнуло. А затем еще раз, и вниз покатилось с грохотом. Игорь дернулся, перепугался, за печь спрятался.

– А оно и через печь залезет, –  загоготала Ольга.

– Ч-что? –  прошептал Игорь, испуганно выглядывая из-за печки.

– То, чего ты испугался.

Игорь на середину избы вышел, грудь, гусь этакий, выпятил:

– Ничего я не испугался.

– Ну-ну, –  кивнула Ольга. – Ну-ну. Верим-верим.

«Какая же все-таки дура!» – подумал Игорь.

Больше ни дня он с этой дурой в одной избе не проживет.

– Мать твою! Твою мать! Мать твою! Твою ж мать!

Голос Игоря грохотал и вздрагивал в коридоре, дотягивался до Ольгиных ушей и рядом с ним взвизгивал:

– Твою мать!

Вскоре и сам Игорь вместе с дрожащим голосом вбежал обратно. Мужчина раскраснелся, разрумянился, будто бегал по морозу часа этак два, не меньше. Глаза бешеные, злющие-презлющие, а изо рта слюна течет.

– Это ты сделала? Ты? Отвечай. Ты? Твою ж мать! Ты?

Разорался, раскричался – слова не вставить, ни поперек, ни вдоль. А сам трясет какими-то деревяшками, в каждой руке по обрубку, над головой их поднял и трясет.

К чему ему деревяшки эти сдались, спрашивается?

– Ты сделала? –  срывая голос, уже не визжа и мать ничью не поминая.

Ольга прищурилась, типа, всматривается, и деревяшки в руках соседа признала: то ж лыжи. Охотничьи. Игоревы. На которых за продуктами он ходил. Вот только испорчены нещадно – в щепу превращены. На таких лыжах далеко не уедешь. Никуда не уедешь, что уж там.

– Надо оно мне, –  пожала плечами Ольга и принялась усиленно дуть на и без того холодный чай.

Лыжным остатком Игорь запустил в женщину. Не попал. Бывшая лыжина треснулась об стол и еще больше развалилась, на совсем-совсем мелкие щепки. Такие даже на растопку не сгодятся.