Шаг в небо

Велосипед беззаботно нёс меня по центральной улице города, переходящей в загородное шоссе. Наверное, в каком-нибудь романе написали бы, что здесь за городом и невидно, что мир почти умер. Это было бы неправильно. Вернее всё было спокойно — вдоль дороги заснеженные деревья, птички какие-то чирикают. Но дорога пустая. Пустая настолько, что хрупкий снег лежит поверх жёлтых листьев. Они упали и их не размяли машины, не разметали вдоль дороги. По этой дороге давно никто не ездил. Пока я ехал я окончательно понял одно. Я никогда не буду больше жить как жил до сих пор. Я должен бороться. Неужели я боюсь их, пусть и с безумной техникой, пусть и много их? Нет. Я не могу жить так, как амёба или зомби какой-то. Ради памяти всех, кто погиб. Ради моих друзей. Вот Надя… Но зачем я Наде — если я буду ходить на работу, жрать брикет и трепаться на кухне. Вроде ничего особого я не придумал, но почему-то стало легко. Так легко бывает, когда сделаешь окончательный выбор. Шаг — и ты другой.

Домик, в котором жила Дуня виден издалека. Непонятно, почему он стоит так одиноко. Ни села рядом, ни дачных участков. Может это раньше был дом лесника. Лес то начинается прямо от обочины дороги. Он вынырнул так неожиданно. И показался мне совсем не таким, каким запомнился мне всего месяц назад. Всего месяц? Время что, стало густым как сироп?

Я свернул с дороги на короткую тропинку к дому Евдокии. И остановился у калитки. А как войти? Постучать даже не во что. Громко крикнул:

— Евдокия Андреевна! — в памяти само всплыло отчество. — Можно к вам?

Через мгновение отворилась дверь. На пороге появилась Дуня. Она приложила руку ко лбу, заслоняясь от низкого солнца.

— О, Андрюша! Я и не чаяла тебя опять увидеть! Заходи, чего ты там мнёшься.

Я с трудом и неловко протащил через калитку свой велосипед, и толкая его сбоку от себя приблизился к порогу.

— Да положи ты своё вело-чудо, никто не возьмёт, некому. Ишь молодец, догадался велосипед добыть. — Дуня потрогала мои ладони. — Продрог, так и руки отморозить можно. Зимой на таком средстве не очень. Ты лыжами запасись. Скоро снег упадёт, удобно будет.

Судя по тому, что она была многословней, чем во время нашей встречи, Дуня была рада, что я приехал.

— Ну, рассказывай! — сказала она, когда я, скинув бушлат и ботинки, сел на краешек лавки вдоль стены. — Как там жизнь в городе. Небось, совсем тоскливо?

— Тоскливо. Безысходно, — согласился я. — Кажется, что и не жизнь вообще.

— Да, судя по тому, что с тех пор как ты ушёл, я ни одного человека живого не видела, действительно тоскливо. — Дуня говорила со мной, а сама колдовала возле печи, явно собираясь меня угостить чем-то своим. — Ты, оладьи будешь?

— А откуда у вас, — я замялся, вдруг для оладий не надо молока, — молоко? Я слыхал, все коровы сбежали.

— Ну, не все. — Дуня посмотрела на меня через плечо — Попробовала бы моя убежать… И молоко, и сметана. Какие оладьи без сметаны? Небось, давно такого не ел.

— В городе брикет, — не очень понятно сообщил я.

— Знаю, видела, проверяла, — голос у Дуни стал какой-то строгий. — Набор питательных веществ с хорошей порцией депрессанта и транквилизаторов. Причём таких, что привыкаешь к этой гадости за очень короткий срок. Ты его не ешь, надеюсь?

Я понял, какой голос стал у Дуни. Как у преподавателя университета. Профессиональный и серьёзный.

— Не ем. У нас гречка есть, — потом подумал и добавил. — Была.

— У вас? Что, родители нашлись? — с надеждой спросила Дуня.

— Нет, от родителей ничего. У нас с Надей.

— Девушка твоя, да? Молодец. Нельзя одному. Она хорошая, да?

— Она такая…

— Только вот пуговица на бушлате на соплях держится, не заметила…

— Она необычная. У неё способности такие, необычные. Но в жизни у неё только неприятности от них.

— Вот как? — Евдокия бросила свою стряпню, вытерла руки о фартук и села на стул напротив меня. — Какие, необычные?

— Она говорила, у неё в истории болезни записано «аномальные возможности массового гипноза», и ещё она как то чайник в воздухе остановила, потом, а потом… с ней очень хорошо.

— Да, повезло тебе, если это всё — на самом деле. Я когда-то занималась этой проблемой, немного, с медикаментозной точки зрения. Мне показалось, что таких людей не бывает. Как ты говоришь. Но сейчас такие времена… Правда, ты ничего внятно и не сказал, какая она. Но верю, верю.

— Дуня, я больше так жить не могу, — я решился начать разговор, о котором думал в дороге. — Больше так жить нельзя.

— Ну и что ты решил? — Дуня словно не поняла, что я хотел сказать.

— С этим надо бороться. — Я понял, что и сам не могу внятно объяснить, что думаю.

— А ну-ка, расскажи. С чем? Хотя нет, понятно с кем. Почему ты будешь бороться?

— Потому что дальше так жить нельзя, это же дорога к смерти! — ну как она не понимает.

— Кому так дальше жить нельзя? Я знаю массу людей, которым нынешнее положение дел очень нравится. Работа есть, брикет есть, что ещё? Это им дальше так жить нельзя?

— Мне так жить дальше нельзя! — я почти крикнул.