Шагги Бейн

День выдался редкостный. На вершине лестницы из песчаника была выставлена картина – прекрасная картина маслом: буковая рощица на берегу неторопливой реки, усеянном осенними дикими цветами, еще золотистыми и темно-коричневыми. Вулли тогда улыбался ей, и она напрочь забыла о своем церковном платье. Крапинки на его радужке были того же цвета, что она видела на картине – тот же цвет увядшей зелени неубранного сена и сочный коричневый цвет марала. Теперь, когда она искала в этих глазах любимого человека, она знала: зелень на картине осталась прежней, хотя рама, в которую поместили картину, немного изменилась.

Раздался тихий звук. Она забыла. Как она могла забыть, когда ночей не спала, думая об этом?

Вулли перестал двигаться. Он выпрямился и уставился в угол, словно увидел что-то приближающееся издалека, что-то такое, что ему не понравилось. Лиззи почувствовала, что он вышел из нее. Он оправил свои форменные брюки и теперь шел к дальнему углу. Он шел на цыпочках, широко раскрыв ладони, словно то, что пряталось там, могло испугаться и попытаться проскочить мимо него. Младенец снова закричал. Он заскулил, когда Вулли задернул занавеску, закрывавшую люльку.

Она никогда не забудет этого выражения на его лице. Он смотрел на нее поверх широкого плеча, когда входная дверь наконец подалась. Никому и в голову не пришло стучать. Раздались шаги и приветственные выкрики, когда профсоюзные активисты с женами вошли в дом, неся тарелки с сэндвичами и четвертинки «Маккинли»[80]. Ей едва хватило времени, чтобы отпустить подлокотники кресла и выпрямиться, прежде чем были вскрыты первые банки сладкого стаута. Он изображал радость, обнимая друзей, но при этом не сводил своих зеленых и янтарных глаз с ее лица. А она только и могла, что одними губами кричать ему через головы незваных гостей: «Прости меня».

Позднее, еще до ухода последних поздравителей, они задернули плотную штору и забрались в кровать, установленную в нишу. Он сказал, что устал, но Лиззи чувствовала пьяный жар, исходящий от него, лежащего рядом с ней. Она не знала, горит ли таким же образом от стыда и ее кожа. Они не разговаривали. Они лежали, не прикасаясь друг к другу, и ей казалось, что он теперь дальше от нее, чем когда воевал в Египте.

Когда она проснулась утром, на нем уже был его хороший шерстяной костюм. Брюки ему теперь стали широковаты и выглядели немного старомодно, и она видела, что пиджак висит на нем свободнее, чем прежде. Он нашел ее тайные консервы со свининой, припрятанный окорок и остатки кекса, который дал ей бакалейщик. Он пытался накормить дочку поджаренной свининой, и каждый раз, когда она отказывалась, он смеялся и давал ей откусить немного кекса.

Ей не хотелось видеть его с этой грязной едой. Она могла себе представить мистера Килфизера, кривоногого бакалейщика, но не могла точно вспомнить, как все началось, потому что это тщательно скрывалось. Может быть, началось все с нескольких лишних яиц? Чуть больше, чем полагалось по продовольственной книжке? Или это была лишняя хлебная горбушка? Как она может рассказать об этом Вулли?

Ребенок, еще один мальчик Килфизера, тихонько гулил сам с собой в уголке. Вулли сидел спиной к младенцу, словно его там и не было.

Когда она вышла из-за шторы, Вулли поднялся, не глядя на нее. Он застегнул на себе пиджак, поцеловал на прощание Агнес, потом вытащил из старой коляски стопку выглаженных пеленок. Лиззи смотрела, как он достает из люльки младенца. Розовая ручка мальчика потянулась к Вулли, будто ребенок знал тот глубокий колодец доброты, из которого выпрыгнул Вулли Кэмпбелл, и доверял ему. Лиззи смотрела, как Вулли положил младенца в дорогую коляску, нежно подоткнул ему под подбородок вязаное одеяло, потом повернулся к двери.

Что-то заставило ее сделать шаг вперед. Она взялась за ручку коляски.

– Ты куда?

– Ухожу.

– Ты вернешься?

– Конечно. – Ее вопрос словно удивил его.

Она чувствовала, что если заплачет, то не сможет остановиться. Лиззи отпустила ручку коляски.

– Прости меня, – прошептала она. – Я получала немного мяса. Мы хорошо питались. Я не знала. Я. Я не знала, вернешься ли ты когда-нибудь.

– Я знаю, – только и сказал он.

Она заговорила умоляющим голосом.

– Когда я поняла, я аспирин горстями глотала. Но было… Было уже поздно.

– Мне это не обязательно знать, Лиззи.

Он взял ее лицо в ладони и поцеловал. Это был его первый поцелуй, после того как он поцеловал ее на площади Святого Еноха в день отъезда. Она ни разу не позволила мистеру Килфизеру поцеловать ее, она чувствовала, что должна сказать мужу об этом.

– Извини, что меня так долго не было, – сказал он и покатил коляску с чужим ребенком на улицу, в это теплое весеннее утро.

Это был самый долгий день в ее жизни.