Шакалота. Дилогия

— Тогда ему полегчает? — Даже не пытаюсь сдержать смех. — Он больной урод! Садист! Ему никогда не полегчает! Ты сама-то знаешь причину? Кто эту игру придумал, знаешь? За что твой Яроцкий над людьми издевается?

Молчит. А я вижу ответ в её глазах.

Усмехаюсь:

— Ты сама ничего не знаешь. — Сбрасываю с себя её руку и иду к зеркальному шкафу, сбираясь самолично найти хоть какую-нибудь одежду.

— Чача знает.

И тут я замираю.

— Можешь у своего парня спросить.

— Он мне не… Стой. При чём здесь Паша?

— А ты не знаешь, что они с Максом друзьями были?

— Знаю, — подхожу ближе, — но какое отношение Паша имеет в вашей больной игре?

— Я не могу сказать тебе того, в чём сама не уверена, — будто сожалеюще выглядит. — Всё полетело к чертям со смертью Кости, жизнь Макса перевернулась, стала настоящим Адом. Он сломался, все об этом знают. Тот Макс, каким он был год назад, умер в один день с его лучшим другом.

— Пусть так, но Костю убила машина, а не я. О какой мести ты говоришь?

— Я говорю о том, что знаю, — Вероника облизывает губы и отворачивает голову к окну. — Макс с катушек слетел, сам не понимает что делает. И я, — круто поворачивается ко мне, — участвую во всей этой лаже только для того, чтобы помочь ему, понимаешь? Он один! Никого у него не осталось.

— И мне не жаль его, — отвечаю тихо. — Костю нужно жалеть — он умер. А его лучший друг оказался настоящим козлом! И мне совершенно не жалко Яроцкого! Если крыша поехала, пусть идёт и лечится.

— Ты не знаешь, о чём говоришь! — в глазах Светлаковой сверкает злость.

— Как и ты, — отвечаю спокойно. — Никто не знает, кто такой Макс Яроцкий. Никто ему не поможет, пока он сам этого не захочет. Дай одежду. Пожалуйста.

И вновь смотрит так, будто мы лучшие подружки, а я её с днём рождения не поздравила. Сколько не пытаюсь понять Светлакову, а не выходит. Почему они вообще вместе? В средних классах она его даже симпатичным не считала! Сама слышала, как обсуждала его сомнительную популярность с подружками. И вот… эти двое встречаются!

— Это тебе, — вытаскивает из кармашка халата серебристого цвета флэшку и протягивает мне. — Макс передал.

Выхватываю так быстро, как только могу: а вдруг передумает?

— Ты… ты смотрела? — дышу вдруг тяжело и отрывисто, а перед глазами разноцветные зайчики пляшут, да и кислород будто заканчивается.

Плохо дело…

— Нет. Мы не имеем права смотреть компромат на «птичку», — будто из-под воды звучит голос Светлаковой. — Это одно из главных правил.

— То есть… вы даже не знаете, чем угрожаете? На понт получается берёте? Запугиваете! — В ногах появляется слабость, а боль в груди нарастает. — И не интересно даже?

— Лично я не вижу ничего интересного в том, чтобы копаться в чужом грязном белье. И сказала же: это одно из главных правил. Какой смысл угрожать тайной «птички», если это больше не тайна?

— Но кто-то же его смотрит… Проверить его кто-то должен… — Всё хуже и хуже. Выдыхаю отрывками: — Куратор? Только он?

— Иногда. Когда ситуация вынуждает. Или как в случае с Сашей Романовичем. На него ничего не нашлось, так что пришлось делать компромат уже в процессе игры. Но все знают, как для Романовича это закончилось. На тебя же компромат нашёлся сразу.

— Откуда знаешь, если не смотрела? — Дышать, дышать… Вот так, спокойно, всё хорошо.

— Потому, Багрянова, что эта налаженная система, понять которую сможешь только тогда, когда дойдёшь до пятого задания. Ты — всего лишь звено в одной цепи. Это манипуляция, но поверь тому, кто точно знает — всё более чем серьёзно.

Крепко зажмуриваюсь, пытаюсь сделать вдох поглубже, но лёгкие огнём горят и чувство, будто весят с тонну, к полу тянут.

— Эй? Багрянова… Багряноваааа… Багряноваааа…

Помню, как от удара о пол тупая боль прострелила бок.

А больше ничего не помню.

* * *

Приборы пикают. На лице кислородная маска. Так знакомо…

Глаза закрыты, боли нет, только слабость… дикая слабость разливается по телу, в груди ещё саднит немного, а стоит приоткрыть веки, как белый потолок начинает раскачиваться из стороны в сторону, да так сильно, что тошнота подкатывает к горлу, укачивает, как на волнах.

Закрываю веки. Вновь засыпаю.

— С ней всё будет хорошо, — голос моего врача — Геннадия Степановича доносится до сознания будто далёким эхом, когда вновь просыпаюсь. — Слишком большая нагрузка на сердце, организм не выдержал. Анализы показали следы алкоголя в её крови.

— Боже… Лизааа…

— Слишком большой стресс. Я вас предупреждал.

Женщина в ответ плачет — это слёзы моей мамы. Я подвела её. Я обещала…

— Успокойтесь. Жизни Лизы сейчас ничто не угрожает. Оставим её у нас до полной стабилизации состояния, затем она снова сможет вернуться домой.

— Но не в школу! — Папа зол. И скорее всего на себя, разрешил мне, позволил, поверил.

Его я тоже подвела.

Геннадий Степанович отвечает спустя паузу:

— Я бы не стал ограничивать Лизу. Не забывайте: ваша дочь подросток, пусть и… состояние её здоровья довольно шаткое. Чем больше будете запрещать ей, чем чаще она будет оказываться здесь. Поймите меня правильно, это не домыслы — так показывает опыт. Я бы рекомендовал вам регулярное посещение психолога.