Шакарим

Читая потрепанную книжку с речениями Конфуция, которая была всегда под рукой, он нашел то место, что припомнилось, когда он начал перебирать в памяти деяния партии «Алаш»: «Если естество в человеке одолеет культуру — получится дикарь. Если культура одолеет естество — получится книжник. Лишь тот, в ком естество и культура уравновешены, может быть достойным мужем».

Шакарим задумался: А много ли осталось сейчас в Алашорде достойных мужей — по Конфуцию? «Когда ты видишь доброго человека, старайся превзойти его; когда видишь дурного — изучи свое сердце».

Это верно, по мысли Шакарима, изучить свое сердце: оно должно биться в унисон с сердцем народа, чтобы ты не забывал о его нуждах.

Итак, Шакарим принял решение вернуться в Чингистау. Сослался на болезнь. Он и выглядел больным, настолько сильно подействовали переживания последних дней. И получить справку о болезни от врача было нетрудно.

В Алашорде ему не поверили. Однако для него это был единственно правильный выход. В конечном счете он поступил как поэт. Предощущение бессмысленности борьбы было сильным. Кровавая Гражданская война не оставляла надежд на осуществление мечты алашцев.

Автономия поэтической мысли

Вернувшись в Чингистау, Шакарим недолго пробыл в ауле. Дух свободы в уединенной обители гнал дальше, в Кен-Коныс.

Поэту важно было в момент душевного смятения оказаться в спасительной тиши отшельничества, остаться наедине с мыслями, чтобы обрести уверенность, душевную гармонию и равновесие. Потому и стремился в степь, в сердце Чингистау, в Кен-Коныс под смутный покров мириад звезд, где провел столько времени в счастливых интеллектуальных бдениях.

Его поэтические опыты обнаруживают особое состояние неуспокоенности, большей частью протекающее в атмосфере творчества, свободы и печали. Это был реализм жизни с ее повседневными заботами (опять вдвоем с Аупишем в трудных условиях готовились к зиме) и реалиями ухода от жизни окружающей действительности (с кровавыми зорями «окаянных дней»):

Нет тишины и нет прозренья,
И нет ни дня без размышленья.
Печалюсь, кровь в себе глотая,
И ночью нет успокоенья.

В раздумьях день я провожаю,

Зари восход с пером встречаю,
Глазами в строки книг впиваясь,
 Остатки сил в глуши теряю.

Ему было тяжело этой осенью в Кен-Конысе.

Он ушел из Алашорды только тогда, когда почувствовал, что насилие, совершаемое над духом, становится невыносимым. Алашорда так и не добилась автономии для казахов. Изначально слово «автономия» означает — своезаконие. В случае Алашорды не сработали ни внешние, ни внутренние факторы. Метрополия не признала свободы народа, а общество не сподобилось, точнее, просто не успело сотворить новые законы бытия.

И тогда Шакарим, по сути, создал свою автономию — духа, мысли. Создал нечто, производимое на собственных основаниях, на своих законах. Этой зимой он написал стихотворение, которое озаглавил: «Прощай, мой народ».

Но получилось не прощание, а определение позиций. Прежде чем вновь уйти «в свой мир идей», поэт-философ обращается к той до-текстовой реальности, в которой оказался после свершившегося октябрьского переворота 1917 года. Ту реальность моделируют образные мотивы: «заря свободы», сулившая обновление жизни, «дела», что незаладились у всех, «народ», что продолжает пребывать в «темноте». В возникшей теперь под его пером «круговерти мысли» разочарованный герой сознает: «Я точно с мужеством расстался»:

Бродишь, мысль моя, где-то бродишь,
Издалека на меня смотришь.
Кто там, смерть рядом с тобою?
Под мелодии песнь заводишь,
Что за цель тебя увлекла?

Совмещая разные хронотопы — революционного «там» и отшельнического «здесь», — поэт вновь и вновь возвращается к нравственным императивам деятелей, как он определяет, «лихолетья». В его выстраданной скрижали прочитываются следующие заповеди: искушение «вначале» соперничества и хвастовства, обретение навыков честного пути, неискушение умов легкостью лозунгов, утверждение культуры труда.

Холодной зимой 1918/19 года он вновь вступил на путь постижения Истины. В его случае постижение Истины означало непрерывное творение. Творение и есть бытие. А бытие и есть свобода.

Ахат зафиксировал собственно бытие:

«Зимой 1918 года отец отправил обратно в аул находившегося с ним близкого друга Аупиша из рода Керей, с которым был дружен с четырнадцати лет. И остался один.