Шакарим

Когда прибыл Аупиш, в ауле все переполошились. Пришлось ему рассказать, почему он вернулся. Однажды отец попросил его научить доить верблюда. «Зачем вам это? Испачкаетесь молоком», — отговаривал Аупиш. Но пришлось научить. После этого отец и объявил: «Возвращайся домой, я останусь один». — «Не уйду!» — возразил друг. Тогда отец сказал: «Нет, Аупиш, ты должен меня понять. Я знаю, что ты готов разделить все мои радости и горести. Если искренне меня жалеешь, отправляйся домой. Я занял все твое время, держал несколько лет при себе. Конечно, знаю, ты на это не обижаешься. Однако ограничивать человеческую свободу — все равно что держать в рабстве. Я сейчас птицу не стреляю. Мне осталось только закончить начатые тексты. Еду себе буду готовить сам. У меня еще хватает сил принести воды, развести огонь, задать сена коню и верблюду. Если меня понимаешь, ты должен вернуться».

Верному соратнику поэт посвятил большое стихотворение «Только Аупиш, друг мой, рядом».

Именно из стихотворения, проникнутого уважением и благодарностью к терпеливому, понимающему, честному другу, становится понятно, что оба — и Шакарим, и Аупиш — были людьми из настоящей жизни. Оба — классическая правда. Классическая в том смысле, что жили они в традиционной морали и дышали атмосферой высокой нравственности, которую выносили прадеды, выпестовали эпосы, сохранили в речах бии, перенеся этические принципы в степные законы.

И потому в их уединенном жилище не было фальши.

Когда появилась фальшь в казахской жизни? Возможно, тогда, когда в степь пришли деньги, когда старинные, проверенные многовековой историей законы стали меняться на новые кодексы и уложения, диктуемые не природой, а посторонней культурой, какой бы высокой она ни была.

Написав много добрых слов в адрес друга, Шакарим добавил пояснения, которые важны как реминисценции:

Аупиш еще растил скотину баям,
Давал еду их ненасытным стаям.
«Мой долг — быть честным» — так считали оба —
Аупиш и дядя Том, не веря раю.

Соединив образы разных культур — эпохи своего личного бытия и иноязычной литературы, — Шакарим продолжает параллели:

Глазам мерещится эпоха рабства.
Назвать рабом живого — святотатство!
Но если честно, чем Аупиш отличен
От дяди Тома? Больше ли богатства?

Ну, разве что на рынок бросят Тома,

Иль голову снесут мечом весомым.

Уже на уровне личностного осмысления образа рыцаря своего отшельничества, Аупиша, поэт ассоциирует мотивы его несвободы с рабской неволей:

Так я ж свободу не даю Аупишу!
Вот и отправил, чтобы был он дома…

Сравнение с героем известного романа Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома» напоминает об интересах Шакарима. Этой зимой он задумал перевести на казахский язык сильно впечатлившую его книгу о судьбе рабов в Америке.

После отъезда Аупиша он раскрыл русское издание «Хижины дяди Тома», углубился в чтение и принялся за перевод.

Весной 1919 года Шакарим получил от сына Кабыша, который добрался до его отшельнического жилища, чтобы проведать отца, странное, если не сказать неприятное, известие о том, что Алашорда объявила Шакариму бойкот.

В этом словечке казахам чудился намек на что-то неприличное. Родственники долго думали, сообщать или нет поэту новость, просочившуюся из газет. Местные журналисты писали как о сенсации о желании некоторых лиц запретить поэту печататься в алашординских изданиях, называя акцию модным словом «бойкот», видимо, по примеру непримиримых русских революционеров.

Шакарим реагировал на бойкот холодно. Зная о сложностях в общественной деятельности Шакарима, родственники как могли поддерживали поэта, даже в эти дни вновь выдвинули его на должность судьи, несмотря на бойкот.