Шакарим

Контакты с печатными изданиями принесли конкретную пользу. Благодаря переписке с редакторами газет «Степная правда» и «Казахский язык», в июле 1924 года был издан давний труд Шакарима — «Рассказ о Дубровском», поэтический перевод повести Пушкина.

Один из рукописных вариантов перевода, ходивший по рукам, попал в ту пору в руки членов семипалатинской губернской комиссии, инспектирующей казахские печатные издания. Председатель комиссии Шаймардан Токжигитов, члены комиссии Имам Алимбетов и Сабит Донентаев писали в предисловии к «Рассказу о Дубровском»: «Оказывается, это произведение создано давно, но автор смог распространить ее в народе только в рукописном варианте. Одна из таких рукописей попала в руки комиссии. Выяснив, чье это произведение, мы взяли у самого писателя настоящую рукопись, перевели на современный шрифт и отдали в издательство».

Шакарим обрадовался, конечно, изданию «Рассказа о Дубровском» и начал готовить к печати другие давно законченные вещи.

Между тем летом 1924 года Шакарим нежданно-негаданно лишился своего одинокого жилища в Кен-Конысе. Как ни старался он не иметь контактов с новой властью, не считая ее безгрешной, и не вступать с ней в открытую конфронтацию, все же советская власть добралась до его угодий.

Земли на жайляу Кен-Коныс были отданы русским крестьянам для выращивания пшеницы. Возвращаться туда Шакарим не захотел. Летом жил в своем родном ауле на жайляу в Баканасе. Общался с родными, баловал внуков.

Камиля Капыркызы, дочь Гафура, вспоминала: «Дедушка мой очень любил детей, всегда опекал нас. Проснувшись утром, вся детвора аула бежала к юрте деда. Наевшись у него сушеной смородины и земляники, довольные, бежали по домам».

Здесь его застал неутомимый Мухтар Ауэзов, который успел после учебы в Ташкенте поступить в октябре 1923 года на филологическое отделение Петроградского государственного университета (с января 1924 года — Ленинградский университет). Но после первого курса, по настоянию органов просвещения Казахстана, он вернулся в Семипалатинск и стал преподавать в Семипалатинском педагогическом техникуме казахскую литературу, теорию и историю литературы.

И вот летом 1924 года Мухтар со своим юным другом Аль-кеем Маргуланом приехал погостить к Шакариму в Баканас.

Спустя полвека академик Алькей Маргулан (1904–1985), выдающийся казахский ученый-археолог, востоковед, историк, литературовед, вспоминал:

«Когда в 1924 году я в первый раз поехал в Чингистау, жизнь людей тех мест со своей необычной культурой показалась мне совершенно особенной. И старшие, и молодые глубоки умом, необычайно учтивы, не позволяют себе возбужденную болтовню. Говорят со сдержанным достоинством. Когда собирается внимающая публика, знаменитые старцы простирают окрест волнующие душу слова, сдержанно растекаясь сказаниями, пробуждающими мысль, погружают слушателя в думы сложными речитативами, иногда посреди разговора приводя цитаты известных мыслителей».

Таких «знаменитых старцев» в Чингистау было тогда не так много. Вообще говоря, был один — Шакарим, имя которого в пору запрета Маргулан произнести не мог. Вряд ли кто, кроме Шакарима, цитировал тогда известных мыслителей.

Писатель Алексей Брагин в воспоминаниях о Мухтаре Ауэзове привел следующие слова писателя: «Позднее, уже в студенческие годы, когда меня сознательно заинтересовала жизнь казахского поэта Абая, я встречал людей, хорошо знавших героя моего романа».

Ауэзов говорил о Шакариме — нелепо было бы сомневаться в этом. Во всяком случае, в тот год он уже занимался подготовкой к изданию первого полного собрания сочинений Абая. Собирал не публиковавшиеся стихи, сверял тексты, общался с теми, кто был рядом с Абаем. Шакарим помогал молодому ученому, нисколько не смущаясь разницей в возрасте. Проводил с Мухтаром целые дни за текстами, восстанавливая стихи учителя. Наверное, именно этим летом Ауэзов задумался о художественном произведении об Абае, потому что в течение последующих нескольких лет неизменно приезжал в Чингистау, встречался с Шакаримом и вел с ним долгие беседы о великом поэте.

Как всегда, Шакарим много писал. В том числе, например, сочинил стихотворение, которому дал в каком-то безысходно тоскливом состоянии символическое название — «Ноль». Лексема «ноль» в тексте стихотворения не повторяется, поэтому сначала обратимся к символике числа «ноль». Это древнейший (еще со времен Вавилона) знак. Пифагор, труды которого Шакарим изучал, рассматривал знак «ноль» как прародителя единицы, содержащего в себе все сущее. Ноль — это пустота, тайна, ничто, но также и вечность, всеобщность, потенция, порождающая промежуток времени.

Что же представляет собой стихотворение поэта, озаглавленное им символом не-числа и построенное на поэтике противопоставления? Оно начинается с обращения к перу, которое олицетворяет мотивы задушевного родства. Другие «действующие» персонажи переживаний лирического героя — «друзья», которые являют собой «вражий круг»: