Шакарим

По возвращении домой Филистров опубликовал книгу об этнографии казахов и прислал один экземпляр отцу».

Очень похоже, что на сей раз Ахат ошибся в написании фамилии гостя и в дате его приезда. Сотрудник музея Абая в Жидебае Марат Абдешов в 2002 году написал в семипалатинской газете об одном своем предположении. В статье Б. X. Кармышевой «Изучение этнографических народов Средней Азии и Казахстана в 1920-е годы. Полевые исследования Ф. А. Фиельструпа» в «Очерках истории русской этнографии, фольклористики и антропологии» (Труды института этнографии имени Миклухо-Маклая. 1988. Т. 114) Марат Абдешев обнаружил фотографию пожилого казаха в малахае с беркутом на вытянутой руке. Подпись гласит: «Охотник с беркутом. Казахи. Бывший Семипалатинский у. 1927». По мнению работника музея, на фотографии изображен именно Шакарим. Автор фотографии — русский ученый-этнограф Федор Артурович Фиельст-руп, который в 1927 году работал в составе экспедиции Академии наук республики по Семипалатинскому округу. Сотрудник Ленинградского русского музея Фиельструп руководил этнографической частью экспедиции. Именно он записал у Шакарима сведения для книги по этнографии. В книге есть пометка: «По словам уважаемого человека Семипалатинского уезда Шакарима Кудайбердиева…»

Тогда же были сделаны два снимка поэта. Один, с беркутом, вошел в статью Кармышевой. Другой, одиночный снимок, не найден. Следовательно, «русский гражданин Филистров» у Ахата — это Федор Артурович Фиельструп. И приезжал он не «приблизительно в 1925 году», а в 1927 году.

Несколько утомленный частыми визитами, чувствуя порой непомерную усталость, семидесятилетний Шакарим весной и летом 1928 года подводил итоги жизни. В нравственно-философской рефлексии поэта нередко звучали присущие его творчеству покаянные нотки. Не имеющий сил верить в свое предназначение поэт-мыслитель суров в своей характеристике:

Дом жизни возвести хотел я,
Разрушив тысячи домов,
Лишь кирпичи собрать успел я,
Но все промокло до основ.

Не замечал в себе коварства,

Взимая плату, как палач,
Искал я для души лекарство,
Бездомных обращал я в плач…

Возможно, в силу возраста Шакарим болезненно относился не только к неприятным воспоминаниям, но и ко всем комментариям, которые «любезно» доносили до него прибывавшие посетители.

Пишут и ошибки множат,
Мол, изрек вон тот святоша.
Не подменят правду ложью!
Яд тебе не нужен этот.

Написано в семьдесят лет. Ум чистый, светлый. Стих четкий, ясный, в то же время задиристый, горячий, даже по-мальчишески задорный.

Он требовал от сородичей внимания не столько к себе, сколько к своим творениям: прочтите, вникните, поймите!

Да, он подводил итоги, но при этом давал отпор тем комментаторам, которые все еще критиковали и образ жизни его, и необычное для того времени мировоззрение:

Если вдруг, как я, родится
У казахов сын, чтоб слиться
С Истиной и к ней стремиться, —
Будет добрая примета.

Моделируя смысло-жизненную доминанту казахов могуществом Истины, Шакарим сам стал жить в согласии с проповедуемой концепцией. Он не находит нравственного оправдания тем нелепостям, которыми в изобилии окружили его самого:

Муллы нас жалеют, верно,
Говорят, что муж я скверный,
Нарекли меня «неверным»,
Сами слепы, зависть гложет.

И без них родня ругает,

Будто я их обличаю.
Сами, что творят, не знают,
Грязь в делах их не тревожит.

Видно, всем кажусь я знатным,

Верят, что я был богатым,
Сторонясь бесед «превратных»,
Молодежь бежит, о боже!

Но не нотки мученичества, а боль духовного сиротства водит рукой этого убежденного приверженца истины. Своим карандашом — как орудием созидания — он пытается активно воздействовать на статику злонравно-невежественного окружения, однако:

Все ушли, лишь я остался.
Чем я вам не показался?
Что я брал? В чем не признался?
Вот — лишь карандаш, бумага.

Сам Шакарим считал себя мужественным человеком, который на охоте в горах всегда умел «являть отвагу». Обнажая человеческие пороки, огорчаясь ими, он пытается понять: «Я или они не правы? / Можно ли узнать здесь правду?»