Шакарим

И теперь, древний Чингистау, вершины будто спрашивают тебя: «О батыр, виден ли народ? Неужели люди опять вернулись сюда?» И ты, утопая в мареве, улыбаясь загадочно, теплее, чем раньше, шевелишь ветром молодую зеленую траву, шумно играешь листьями берез и тополей, словно призывая народ, заполняющий склоны гор: «Сюда, сюда, спешите ко мне!».

Такого поэтичного отображения в казахской прозе до Шакарима, возможно, и не было. Похожие по силе яркие, зримые зарисовки мира кочевья удались почти в те же годы Мухтару Ауэзову в самых ранних его рассказах из цикла «Картины холмистой степи», написанных в 1922–1923 годах. Сегодня. труд-но определить, кто из двух замечательных мастеров слова первым подступился к художественному описанию жизни в казахской степи. Да разве это важно? Гораздо печальнее то, что год за годом в великолепном мире Чингистау могла незаметно пройти человеческая жизнь.

Шакарим все чаще размышлял о необходимости оправдания собственного существования. Мышление художника искало выход. Активность на общественном поприще, способная принести конкретную выгоду, окончательно потеряла привлекательность. В дальнейшем всю предыдущую деятельность на выборных должностях он оценивал весьма скептически. Как, например, в стихотворении «Опечаленный старец»:

Кем только в юности я не бывал,
Модных, не лучших привычек набрал!
Бием хотел быть, крутым волостным,
Поводы для пересудов давал.

К сорока годам он принял, наконец, продуманное решение отойти от суетной борьбы за власть на местном уровне.

Завершалась долгая пора не самых решительных поисков цели жизни, постоянных сомнений и угрызений совести.

Постижения чистого разума

Сорокалетний рубеж стал программной вехой, к которой Шакарим возвращался всякий раз, когда нужно было принять важное в жизни решение. Отталкиваясь от нее, он обозревал прожитую жизнь, обнаруживая ошибки и заблуждения. Не забывал, впрочем, отмечать и очевидные достижения.

Этот поворотный момент отражен в эссе «Зеркало подлинного счастья»:

«Однажды, откуда ни возьмись, посетила меня внезапная мысль: «Вспомни о прожитых годах». Пришлось невольно задуматься: пленительное безоблачное детство сменилось отрочеством, неудержимо влекла, манила юность, незаметно для себя втянулся и во взрослую жизнь, стал холопом этой жизни, рабом нажитого богатства. Ничто не ждет меня впереди, отчего прошлое кажется невозвратимым совершенством, идеальным счастьем… О зрелом возрасте, прикрывавшемся вероломным словом «гражданственность» и говорить не стоит. Суть ее, в моем понимании, не отвечала названию, гражданственность ощущалась мною как превосходство. Человеку не избегнуть потребности в богатстве, но добыть его из нечистот, не испачкавшись самому, — немыслимо».

Эта несвоевременно-своевременная самокритичность — скорее всего ностальгия умудренного жизнью человека, ностальгия по годам, которые имеют известное свойство ускользать безвозвратно.

Но было еще одно, несомненно, более веское основание подвести в сорок лет определенные итоги в поисках решения неумолимых вопросов бытия.

Вспоминая со стыдом алчность одних и страдания других сородичей в схватках за лучшие выпасы или должности волостных, осознавая бренность сущего и тщету преуспеяния, он ощущал, в точности как Абай, глубокую тоску по гармонии и чистоте человеческих отношений. В «Жизни Забытого» сказано прямо и жестко, причем облик своей среды Шакарим представляет далеко не привлекательным:

Когда минуло сорок лет,
Мучительно искал ответ
Я на вопрос, сотрясший свод:
Казахи, что мы за народ?
Ни знаний, ни культуры нет.
Разбились в партии невежд.
Нас поят ядом и дерьмом —
Чтоб стали мы внутри зверьем.