Шакарим

Образ старухи-кормилицы, введенный Шакаримом в дополнение к древним темам, также можно трактовать в суфийском дискурсе, развивая символику известного суфийского образа: мир — старуха. Старый дряхлый мир оживает и наполняется смыслом лишь тогда, когда появляется истинная любовь. Символично и то, что Кайыс и Лейли не могли быть вскормлены из одного источника: они не брат и сестра.

Ведущая идея суфийской эстетики — воспевание земной любви как любви к Богу — воплощена в образе Меджнуна. На протяжении многих веков восточные поэты изображали суфия-мистика как обезумевшего от любви Меджнуна. Его любовь к Лейли является аллегорической формой выражения любви к Богу — любви, проходящей через все испытания и завершающейся слиянием суфия с божественной Истиной.

Самостоятельное значение имеет образ огня, сопряженный с суфийским мотивом священного безумия. У Шакарима этот образ из метафоры «огонь любви» трансформируется в огонь настоящий. Когда Меджнун приближается к Лейли, из груди его вырывается пламя, в котором они едва не погибают. Это знак судьбы: в земной жизни влюбленным уже не соединиться. Сначала умирает Лейли, а затем, по версии Шакарима, происходит «чудо любви»: Меджнун обращается с мольбой к Богу, и могила разверзается, чтобы принять его и вновь закрыться, соединив влюбленных в вечной жизни.

Впрочем, читатели вправе не считать себя обязанными углубляться в суфийский подтекст.

Романтическая легенда в изложении Шакарима стала одним из самых любимых произведений в казахской литературе. Мухтар Ауэзов и последующие исследователи справедливо считали поэму не перепевным произведением, а самостоятельным художественным творением степных отражений.

Так Шакарим поступил при написании поэмы «Лейли и Меджнун», когда приблизил к казахскому читателю арабский Восток, вписав в сюжет образы степной дали, солнца, луны и вечно синего неба.

Так он действовал позднее в жанре «прозы поэта», создавая очень красивую аллегорическую трагедию «Адиль и Мария». Считается, что она написана в 1925 году. Сам Шакарим определил ее как «трагический роман». Он усилил восприятие драматических коллизий, предпослав действию изображение ласкового весеннего вечера, предвкушения счастья, которым полны сердца обитателей степи:

«В середине марта дул непрекращающийся ветер, талые воды с шумом неслись по ущельям. Кому-то полные воды рек были в радость, но сильный ветер носил перекати-поле, тащил по воде валежник, беспрестанно крутил-вертел вырванные с корнем беспомощные деревца и кустики, затаскивал их на оползневые склоны или забивал ими колодцы!

Не успокаиваясь на этом, ветер вырывал дерн, уносил в водном потоке едва появившуюся на свет зеленую травяную поросль, выбрасывая ее на незнакомую ей неродную землю.

Но вот в конце того же месяца марта, решив, что земля достаточно подсохла и пора выводить скот, отсиживавшийся на зимовках народ начинает кочевать на равнину. Кто верхом, кто пешком гонят скот. Когда ягнята устают, кочевье останавливается, давая отдых животным, к мамашам пускают ягнят кормиться. Подростки-погонщики, моментально соорудив мяч из шерсти, выкопав ямку на поляне, начинают играть с мячом, стараясь загнать его в яму. Вдруг у кого-то срывается вьючный груз, перевозимый с зимовки. Поклажу навьючивают обратно под возмущенные крики верблюдов. Кто-то носится за коровами, чтобы и на них водрузить скарб. Шумят мужчины и женщины, шумят дети.