Шахматная доска роботов

И пройдёт один час или два, и все эти люди сменят свои чёрные как смола костюмы, и сменят они выражения своих лиц, уберут свои маски неискреннего горя и наденут другие маски: притворства, слащавости и лицемерия, необходимые им в повседневной жизни, необходимые для взаимодействия друг с другом, и лишь вечером в своих домах они снимут и эти маски, а под ними у многих ничего и не окажется, лишь пустота, из которой будут зияющими холодом две провалены вместо глаз взирать на своих жен, мужей и детей, не даря ничего, кроме абсолютного ничего.

Но был один человек в толпе, и лишь над ним единственным сгущались настоящие чёрные тучи, а не облака-тени от чёрных как смола костюмов. Над ней. Диана не проронила ни слезы. Уже слишком много слёз было пролито ею, и скорее всего не осталось ни одной для этого дня. Но слёзы были ей не нужны. Они не были нужны и Доновану. Они не были нужны никому. Её взгляд выражал скорбь. Так скорбел и Господь-Бог, наблюдая за тем, во что превратился с людской подачи прекрасный созданный им мир. Диана была бледной как туман, что опустится над этим кладбищем ранним утром на следующий день. Её глаза смотрели вперёд, не останавливаясь ни на чём конкретно, не останавливаясь даже на горизонте, и смотрели они дальше, и дальше, вперёд, огибая весь земной шар и дальше, возвращаясь в то место, откуда смотрели, упираясь ей же в спину. И смотрела она на себя саму. И видела себя как изваяние, созданное из песка, превращённого в стекло в жерле вулкана, в самом пекле, которым была жизнь.

Я смотрел на неё, и это была женщина, сильна как водная стихия, и неподвижна как морская гладь, которую не тревожит ни один порыв ветра, и черна, как море ночью, когда звёзды и луна спрятаны за облаками, а мрачные пучины не поведают вам ничего отом, какая здесь глубина, и что скрыто в ней. Она не говорила прощальную речь. Ни к чему. Лэндон уже слышал её прощальную речь, а теперь он был не способен слышать что-либо вообще. Она сказал ему всё два года назад. Сказала в лицо, любя его, но любя и себя, и не способная больше выносить то бремя, которое волокла на себе годы их брака, не способная больше любить за двоих, она осталась любить за одну себя. И она сказала ему всё в тот день, когда бумаги были подготовлены, а подписи поставлены, а рука, державшая печать, приложила её к бумагам и отдёрнула, оставив мокрый след, выведенный в специальной форме, потому что у руки, сделавшей это, была такая работа – ставить печати на таких бумагах, после того как другие руки оставляли на них свои подписи. И Диана сказала всё Лэндону. А он слушал, и не говорил ни слова в ответ. Он слушал и не улыбался, но и не омрачался. Он просто слушал, потому что ему надо было её выслушать. Это всё, что он мог для неё сделать. И сегодня она не сказала ни слова. Он и так всё знал, до тех пор, пока был способен что-то знать. А когда он выстрелил себе в голову он перестал знать что-либо, потому что смерть была пиком незнания. Или знания, которое открывалось в миг её пришествия. Но по эту сторону грани никто не мог сказать наверняка.

Я смотрел на Диану, и она посмотрела на меня. Ничто на её лице не изменилось, ничто не изменилось в её взгляде, но было там то, что заставило меня отвести глаза. И больше я на неё не смотрел, пока говорились речи, пока читались проповеди.

А когда всё закончилось, гроб опустили в землю. Трисс Уикман, человек, которого на закате своей жизни Лэндон мог единственного назвать своим другом, кинул горсть земли. И замелькали лопаты, полетела земля, и вскоре лишь свежий грунт, утрамбованный и влажный, был на месте ямы. Люди в чёрных костюмах сотрясали друг другу руки, говорили какие-то слова, кивали, пожимали плечами и уходили. Диана стояла на том же месте. Люди говорили ей что-то, но она не носила маску, потому она не отвечала взаимными формальными любезностями. Они лишь окидывала людей взглядом и на этом всё.

Я поднял голову вверх, надо мной было ясное небо, светило солнце, и не шёл никакой дождь, даже он не хотел оплакивать Лэндона. А ему это было и не нужно. Однажды сидя на верхнем этаже высокого здания из стекла и бетона, в пентхаусе, которой был вершиной не только лишь небоскреба, но и нашей конторы, нашего совместного с Лэндоном успеха, он сказал мне одну фразу. Я не помню предпосылки и как наш разговор зашёл в ту степь, но Лэндон усмехнулся и сказал:

– Я не хочу, чтобы люди плакали после моей смерти. Пускай они делают это при моей жизни.

Я что-то ответил ему, а он ответил мне:

– И конечно я бы не хотел, чтобы после моей смерти мои враги просили у меня прощения. Пускай делают это пока я жив.