Шахта

Клименко продолжал орать и стучать. По-прежнему никто не отвечал ему, ни огонька нигде не виднелось, а молоток тарахтел, кажется, все сильнее и чаще. Он не мог сдвинуться с места, не в силах был уже и кричать, только колотил и колотил по трубе. Из этого постыдного состояния его вывела боль – сам того не заметив, он раскровянил костяшки пальцев. «Чего это я? Сдрейфил, как салага! Ну просела малость кровля, пара-другая заколов появилась – эка беда! Она ж так еще черт-те сколько простоять может». Заговаривая себе подобным манером зубы, Клименко кое-как пробирался дальше, едва уворачиваясь от прыгающих сверху угольных глыб. Ворвавшись на первый уступ, он споткнулся, больно ударившись коленкой, сорвал с шеи лампу и начал размахивать ею перед черной, безглазой мордой отбойщика, крича:

– Га-ад! Ты, что, б…, делаешь? Оглох? Кричу, кричу тебе, всю глотку надорвал! Кончай давай эту …ту, кровля пошла!

Тот, будто не видя и не слыша, продолжал исступленно лупить в стенку молотком. Пришлось пинком ноги выбить инструмент из ходящих ходуном мускулистых рук. Тогда Кудимов, это был он, как бы придя в себя, томно обернулся, размазывая по щеке угольную кашицу тыльной стороной рукавицы.

– Эх, Иваныч, какую песню ты мне спортил! Ведь я за час, почитай, две нормы сделал!

Но, разглядев трясущиеся губы мастера, Кудимов заметался, заверещал, как заяц:

– Ай? Чево? Кровля? Куда?

Клименко сразу же почти успокоился.

– Что, заб…л, стахановец ...ев? Ну садится кровля. Дерьма-то! Вылазь давай на штрек да молоток смотри не потеряй. Мне еще остальных ваших долбо…в предупредить надо. Кричу им, кричу, а они…

Пока виднелся отсвет кудимовского фонаря, Клименко спускался нарочито медленно. Потом, подстегнутый творящимся вокруг кошмаром, он заскакал со стойки на стойку, словно заправский циркач. Ему представилась редкая возможность услышать настоящую симфонию недр. Лава играла. Ритм задавал треск ломающихся стоек, по большей части сухой и звонкий, а иногда – протяжный, с жирным плотоядным хрупом. «Вот оно как», – подумал Федор Иванович. Ему стало даже смешно, – он оказался ровно посреди рушащейся лавы. Что вверх, что вниз – все едино. Вокруг отплясывала гопака пьяная смерть. Осознав, что застыл на месте, как завороженная змеей лягушка, он снова в панике поскакал вниз: с уступа на стойку, опять на стойку и снова на уступ, оступаясь, падая, но не чувствуя боли. В такт этим диким прыжкам, Федор Иванович орал:

– Ре-е-бя-а! Бе-ги-и! Кров-ля-а! Бе-ги-и!

Тут сверху на него свалилось что-то ужасно тяжелое, но не твердое. Перед самым носом высветилась мокрая рожа Кудимова.

– Эт-то ты тут? Я т-тебе чего сказал? Вылазь на штрек живо! Вылазь, …, пока цел!

– Забоялся я! Не могу! На штрек – далеко уже! Я лучше с вами! Я помочь хотел! Помочь!

– Кончай скулить, салага. Чуть не оглох от тебя. Ладно. Молоток где? Потерял? Сидоренко-о! Кровля садится-а! Уходи-и!

Федор Иванович спускался теперь гораздо спокойнее, чтобы не терять лицо. Прямо под ними, весь третий уступ, вместе с пластом кровли, стойками и кострами поплыл вниз и наискось, удаляясь от забоя. Оба как подкошенные упали на четвереньки. Впереди заскрежетало, что-то тяжко, трудно покатилось, ломая стойки.

– Вишь, Кудимов, как на автобусе съехали. А ты боялся. Шевелись давай!

Но Кудимов никак не мог подняться на ноги. Федор Иванович увидел наконец искры мечущихся внизу фонарей и опрометью понесся к ним.

– Ребя-ата-а, быстре-ей! Уходи-и! Где вы? Куда опять подевались? – надрывался он.

– Да здеся мы, здеся, начальник, – прозвучал, совсем рядом, флегматичный бас, – чего без толку шумишь? Уходим уже, вас вот только дожидали, – слева заалела подсвеченная фонарем огненно-рыжая борода бригадира.

– Ты чего? Не слыхал разве? Я все горло надорвал. Кровля рушится!

– Слыхали, конечно, как было не услыхать? Дык, пока догрузили, да струмент собирали, жалко ведь.

– Струмент! Вот она тебе сейчас покажет струмент! Жахнет так, что и пикнуть не успеешь! Струмент у него! Давай все в штрек! Все тут? Все твои тут, я спрашиваю?

– Да все вроде, куда они денутся.

Сверху грянуло. Упругий порыв воздуха, густо замешанного на колючей угольной пыли, сорвал Федора Ивановича с места, бросил куда-то в сверкающую мглу, шмякнул его там обо что-то и угас.

Очнувшись, Клименко не сразу понял, что висит в воздухе, подвешенный за воротник робы. В голове гудело. Возможно, гул шел извне, он не мог разобрать. Уши очень болели, из носа, из обеих ноздрей, шла кровь. В глазах мелькали огни.

– Э-е-ей! Масте-ер, ты где? Живо-ой? Отзови-ись!