Шакспер, Shakespeare, Шекспир. Роман о том, как возникали шедевры

– Под моим нажимом… ты стал использовать в некоторых трагедиях элементы комического… с примесью горечи и печали… когда люди не знают… плакать им или смеяться… хотя твой излюбленный прием… вводить в действие шутов, глуповатых слуг и наглых дураков вроде Фальстафа… чаще всего выглядит искусственно… кроме «Короля Лира», разумеется… Нет, Уилл, без Элизабет и меня… тебе бы так и не дались волшебное чувство меры и подлинная стройность композиции…

– Роджер, театр – искусство грубое, в нем нет места эстетским представлениям о стройности композиции!

Не выдержал! Клянусь, я не хочу его злить, но чтобы хоть что-то сказать, надо все же хоть что-нибудь говорить.

– Ты прав, Уилл, грубое… Однако тем искуснее должен работать драматург… чтобы возникал привлекательный контраст… как сейчас… рука Элизабет прикасается ко мне… и уродство моего тела только подчеркивает… совершенство ее предплечья и кисти…

Она не просто прикасается, она очищает меня от предсмертных миазмов и выделений…

Красавица-жена, которая и помыслить не могла дотронуться до моих интимных мест, когда я был полон сил, отмывает их властно и нежно теперь, когда всё на грани распада.

Воистину, если человеческая жизнь – это ирония судьбы, то умирание – это ухмылка дьявола!

– С комедиями же у тебя совсем неважно… Их распирает от обилия сальностей, грубостей и дурных каламбуров… как мой живот – от водянки… Помнишь, ты хохотал… слушая однажды нашу пикировку с Элизабет?.. мы еще тогда даже не были обручены… Говорил, что попробуешь использовать эти реплики… чтобы сделать смешнее… диалог Беатриче и Бенедикта в первом акте «Много шума из ничего»… Попробовал, однако привычка взяла верх… перо загуляло само по себе – в результате… девушка хамит кавалеру все несноснее, кавалер хамит девушке все примитивнее… и увенчалось это соперничество в старательном остроумии… ее якобы остротой про его якобы лошадиные остроты…

Ох не то, не то я говорю, зачем-то дразню его… Но мне до сих пор ненавистна мысль, что этот недоучка, которому Бог и природа дали способность даже не создавать стихи, а говорить ими – через неделю, через месяц, через день вспомнит чей-нибудь пока еще не украденный им сюжет – и, перед тем как облегчить свое нутро очередной пьесой, подумает: «Наконец-то этот надоедливый сноб сдох и любая театральная сцена Англии мне теперь доступнее любого уличного отхожего места!» И даже если это так, если это правота всех девяти муз и Аполлона в придачу, то все равно будь проклята любая правота бессмертных!.. потому что я смертен, я умру завтра, Уилл… или сегодня… или прямо сейчас… уже… уплываю… уплы…

23 апреля 1616 года

Уилл Шакспер, последние часы жизни

Этот чертов сноб замолчал так удовлетворенно, будто заранее договорился со смертью, что она заберет его только после того, как он скажет мне особенно обидную гадость!

Но как, однако же, испугалась Элизабет! Совала ему под нос флакон с нюхательной солью, звала жалобно: «Роджер! Роджер!..» А он не откликался.

Том взялся за дело, похлопывал его по щекам: «Милорд! Милорд!..» Эх, будь я на месте верного слуги – уж вмазал бы, так вмазал!

…Все же открыл глаза… значит, понял я, меня ждут гадости еще похлеще! Долго смотрел на меня, не понимая:

– Ты здесь, Уилл? Я тебе что-то говорил?

– Ничего нового, Роджер. Опять убеждал, что если в любимых всеми пьесах Shakespeare и есть что-то хорошее, то это от тебя. В крайнем случае, от миледи… А я так, сбоку, как пригоревшая корочка.

– Странно, по-моему, я хотел сказать… что-то гораздо более важное…

– Конечно, Роджер! Хотел сказать, что даже не сбоку и не корочка. А на полу, рядом с кроватью, как струп, отвалившийся с долго гноившейся раны.

– Не обижайся на него, Уилл! Ему плохо. Ему очень плохо, разве ты не видишь?

Сколько слез было ее голосе! И среди них – ни одной слезинки обо мне, на которого ее муженек только что выплеснул ушат помоев, более вонючих, чем все сточные канавы Лондона, чем самые вонючие трупы во всех холерных и чумных бараках нашего благословенного острова!

Нет, все слезы в ее голосе были о нем, несчастном страдальце, причастившемся, но не смирившемся с тем, что не дотоптал жалкую собачонку, жалобно скулящую в ответ на его пинки: «Ах, дорогой Роджер! Ах, милорд, Ваше сиятельство! Я создаю пьесы как умею, а если вы умеете лучше – то и пишите сами, а не зовите меня “поработать”. Впрочем, зовите! – я, бездомная собачонка, непременно прибегу на зов в надежде на еще одну ласковую улыбку вашей жены»

Эх, как даже сейчас, в апреле 1616 года, спустя почти четыре года после смерти Ратленда, от всего этого ругаться хочется! Самой грязной руганью, а в ней я мастак!

– Не будь же так горестен, Уилл! – зазвенел ее голос. – Мне сейчас будет поддержкой твоя стойкость, твоя веселость, твои выходки и шуточки. Они и Роджеру сейчас нужнее всего, не правда ли, любимый?

Том держал на руках то, что осталось от его господина, а она обряжала это «то» в невиданно нарядную рубаху – словно именно теперь, через тринадцать лет после свадьбы, рассчитывает пережить с ним, наконец, первую брачную ночь.