Шаль

— Боюсь, мне снова придется тебя наказать, — железным голосом отчеканил он, — тебя мать не бьет, значит, это надо сделать мне. Кто-то же должен тебя воспитывать.

— Нет, нет, — Арсений, похолодев, вжался в кресло, желая прорасти внутрь его.

— И боюсь, нам придется перейти к более серьезным наказаниям, легкие на тебя не действуют, — дядя принялся медленно расстегивать ремень на своих брюках и вытягивать его из петель, — ложись на кровать и спускай штаны.

Мальчик не двигался с места, он не в силах был пошевелиться от ужаса.

С физическими наказаниями он сталкивался только на картинках в учебнике истории. Там были рисунки, изображавшие, как наказывали нерадивых учеников в древности: снимали рубаху и хлестали плетью. Еще он читал про дореволюционное воспитание детей: их секли розгами, смоченными в воде. Но он и представить себе не мог, что так поступят с ним — уважаемым в классе парнем, которого большинство мальчишек считает авторитетом.

— Вставай и снимай штаны, нечего раздумывать, раньше надо было думать, — бесстрастно произнес дядя. Лицо его как-то странно подергивалось, глаза блестели, словно в предвкушении чего-то очень приятного.

Конечно, уважение к влиятельному родственнику, или, что уж там говорить, страх, не позволяло Арсению взбунтоваться открыто. Но мозг его лихорадочно искал варианты, как не допустить позорной и унизительной расправы. В каком-то липком ступоре Арсений медленно теребил свой ремень. В мозгу стучало: «Что же делать? Что делать?»

Наконец он решился, быстро вскочил со стула и попытался проскочить мимо дяди из комнаты, но это ему не удалось — Михаил Павлович тут же среагировал и цепко схватил его за плечо, потом одним ударом повалил на кровать, стянул штаны и, о ужас, мастерски хлестнул его.

Пряжка ремня обожгла кожу… Это было не столько больно, сколько ужасно обидно… Такого унижения он еще никогда не испытывал. Арсений мельком взглянул на красное лицо своего мучителя. Тот вошел в раж и наносил один удар за другим с какой-то сардонической улыбкой. В голову Арсения закралась жуткая, крамольная мысль, что дяде, пожалуй, эта процедура доставляла какое-то ненормальное удовольствие. И в тот же момент он с еще большим ужасом понял, что действительно есть в этом беспредельном унижении что-то неуловимо сладостное. По потной спине бегали мурашки, он вцепился в угол подушки, стиснув зубы, ждал очередного удара, и вдруг заметил, что внутри его что-то откликалось на эти издевательства, по телу разливалась какая-то теплота и расслабленность. Удары продолжали сыпаться, ремень свистел в воздухе.

— Ненавижу, мерзкий дядька, все расскажу маме! — кричал Арсений, задыхаясь от слез.

— Не расскажешь, — вдруг с какой-то спокойной силой и уверенностью сказал дядя. — Разве тебе не будет стыдно? Пусть это останется нашим маленьким секретом. — И продолжал с чувством хлестать его.

Наконец он закончил. Мальчик медленно встал с кровати, путаясь в брюках, поплелся в ванную, где его тут же вырвало.

Весь вечер он проплакал втайне от мамы. Он не знал, что ему делать, как жить дальше. Казалось бы, что переживать из-за такой ерунды, но он чувствовал, что мир непоправимо пошатнулся, он стал ощущать себя иначе, каким-то другим, сломленным. Из него как будто вынули какую-то важную пружинку. Каждый раз, когда он вспоминал о Михаиле Павловиче, ему хотелось реветь, такое чувство ненависти переполняло его.

В следующий раз он решил сказаться больным и уговорил мать отменить занятие, но бесконечно болеть было нельзя. И через две недели дядя опять появился на пороге их дома — почему-то именно французский мать считала пропуском в успешный мир и в этом вопросе была несгибаема…

В тот день урок он не выучил специально. Его удивляло, что дядя ничего не говорил матери. Как будто хотел победить его волю в одиночку, не прибегая к посторонней помощи, хотя учителя в школе с удовольствием жаловались родителям на малейший проступок.

Все повторилось. Дядя опять спросил урок и, не получив ответа, долго бил его с жестокостью и удовольствием.

Годы спустя Арсений вспоминал, что же между ними тогда происходило, и не мог дать ответа, не мог придумать этому какое-то конкретное название… Да ведь формально и не происходило ничего запретного или преступного — просто дядя воспитывал мальчика, может быть, излишне жестоко. На тот момент все еще было в рамках приличий. Ну, наказал и наказал, бывает… Арсений сжимал зубы, терпел, тихо шептал слова ненависти, которые приносили ему какое-то облегчение, стараясь заглушить предательский голос еще чего-то, неведомого и непонятного.

Так или иначе, со временем он перестал бунтовать, незаметно для самого себя погрузился во французский и даже стал получать некоторое удовольствие от занятий языком, узнавания новых певучих слов…

Дядя много рассказывал ему об истории Франции, ее известных деятелях, политиках, писателях, философах, пытался приучать его к французской литературе. Арсений увлекся Гюго, Бальзаком, Мопассаном…

Однажды дядя принес ему какую-то засаленную книжку в темной обложке без названия.

— Что это?