Шаль

— Слушай, Мишка, не все так плохо. Вы здоровые, нормальные люди, жилье есть. Лариса, в конце концов, может пойти на работу и зарабатывать обоим на жизнь. Глядишь, и выплывете. Такое богемное счастье.

— Но мы-то считали, что удача временно отвернулась от нас. А долг, крути не крути, отдавать надо было. Но чем? И, как это часто бывает, появилась неприязнь к более удачливым людям. Особенно к тем, кто рядом. Скажу честно, Лариса просто ненавидит тебя. Глупо, правда. Вот и сейчас она думает, что ты потребуешь деньги. Причем сурово и настоятельно. Ведь сроки уговора давно прошли. Она искренне считает, что я, ее муж, человек талантливый, одаренный, недополучаю в этой жизни. А такие посредственности, как Володя Степанков, ты то есть, который неизвестно чем торгует, что делает, стали хозяевами жизни, им принадлежат теперь все блага. Помнишь, в начале 90-х братки-должники просто убивали своих кредиторов, и тогда возврат долга отпадал сам собой. У Ларисы, похоже, такая же логика. Ее состояние передавалось и мне. Я и так психовал, а тут еще и ее жужжание. Знаешь, я даже пить стал. По-черному, до отключки… Ничего, преодолел…

Действительно, Михаил пил мало. Друзья потихоньку потягивали красное домашнее вино. А когда Степанков раскрыл ему все карты, Михаил и вовсе перестал пить. Он прореагировал бурно, сначала ругался, потом смеялся, потом целовал друга. Что-то вот только скажет Лариса? Мишка с грустью соглашался, что по натуре своей подкаблучник. Лариска может еще больше озлобиться.

Они все съели и выпили. Много курили. Официант едва успевал менять пепельницы. Мишка выкурил, наверное, целую пачку сигарет. Он мотал головой, приговаривая:

— Ну ты, Вован, даешь! Меценат! Третьяков и Морозов в одном лице. Богатый, а хитрый. Нет, не хитрый, трусливый ты! Что ты мне сразу не сказал, я бы губу не развешивал на этого покупателя. Я же думал, что привалило мне счастье, уедут мои картинки в Сингапур или в Лимасол, чего он там говорил такое… Вот, блин! Ну ты и даешь!

Потом он стал требовать показать ему купленные у него картины. Тогда он поверит.

— А может, ты меня разыгрываешь, а? Может, этого парня уже и на свете нет? Может, его свои убрали, у них же так и бывает. А? Ну, поклянись, что ты меня не обманываешь? Нет, — упрямился он, — не верю я тебе! Ну, отблагодарил ты меня за все, за дружбу, за то, что ты у меня когда-то в долг занимал. Когда мы в Москву приехали… Помнишь?

Он верил и не верил. Казалось, что от его кудрявой головы от умственных усилий шел пар. Могучий голос его разносился под сводами зальчика, гудел и заполнял пространство.

— А ведь он прикидывался толковым, этот твой охранник. Несколько лет регулярно приходил, отвешивал бабки и потом снова приходил. Как часы. Нет, блин, не может этого быть, что он — подсадная утка. Я же догадывался, что не коллекционеру покупает, морда у него простоватая для помощника любителя искусства. Но, думаю, всякие теперь пошли богачи. Вот проснулась в нем тяга к прекрасному, к картинам, блин. И ведь выбирал хорошие работы, поганец такой. Ну, нет, как ты меня нагрел, а? Еще другом называешься…

— Миша, я тебе все сказал, а ты подумай, как нам с тобой вместе, может быть, эти деньги заработать. Шевелиться надо, действовать! Какую-нибудь выставку сделать, вернисаж… Надо каталог изготовить, в интернете вывесить… Чем у вас там деньги зарабатывают, а?

— Это по Ларискиной части.

— А ты что на бабу бросил денежные вопросы, сам чистеньким остаться хочешь, да? Ну, вот и результат. Поэтому ты и оказался в жопе, в дыре. Это мужское дело. Ты что, маленький? У них у всех материнский инстинкт, они тебя в пеленки заворачивают и укачивают, чтобы ты не пищал. Главное — лишить активности, чтобы работал и не возникал. Так было удобно, но теперь все кончилось, Миша, пойми. Крутиться надо, вперед идти, не спать. А ты как был простым художником, так и остался. Миша, миленький мой, я человек со стороны, не художник, но и я понимаю: нужны мощные масштабные проекты типа фестиваля. Виртуальный каталог, всякие пиар-акции, перформансы, наконец… Время такое… Искусство должно выйти на улицу. Хватит замкнутой, самодостаточной жизни в галереях, хотя и она должна остаться для вашего внутреннего цехового пользования, что ли. Я думал, ты более цепким будешь. У вас же там тусовка какая-то была, ты по вернисажам ездил. Знакомства у тебя были всякие. Ребята твои вон где…

— Ну, ты даешь… Прямо министр нашей культуры… Мои ребята, Вован, по чужим задворкам шатаются, продали себя, душу свою. Обществу этого, как его, потребления. Они не себя выражают, а потворствуют вкусам толпы. Нечестно это, понимаешь? Свинство — перформансы эти. И как они будут своим детям в глаза смотреть, если на потребу толпы работают?