Шалопаи

Фотокопия статьи в «Нью-Йорк Таймс». Прислана Кармелой Алонсо. Испанские врачи вживили пациенту собственное, излеченное сердце. Коля Моргачёв! Если решусь на пересадку – только к нему!

ТЭО из начала двухтысячных. Последняя попытка инвестироваться в собственную страну. «Раньше думай о Родине, а потом о себе». Предложил поднять новый, по последним стандартам химкомбинат. Обсуждение в министерстве. До сих пор воспоминания скребут по больному сердцу. Я им – «сделаю за собственный счёт». В ответ шепоток об откатах. Вроде, об одном и том же говорим. Но – каждый о своём.

Я им о Родине, они мне – о себе.

А вот и материалы времён покоренья Крыма!

Крым-наш разделил всех по причастности: свой-чужой. Общество раскололось совершенно причудливо. Не по социальному статусу, не по имущественному цензу, даже не по национальному признаку. Старые знакомые при встрече, прежде чем начать откровенничать, стали осторожно прощупывать друг друга, словно муравьи усиками: свой-чужой?

Иногда думаю, что это эпидемия, подобная ковиду. Кто-то подвержен заразе, кто-то нет.

Дверь в номер распахивается. Вскакиваю. Торжествующий Светочкин голос:

– Знакомьтесь заново, ёжики!

Мы сидим вдвоём в лоджии. Стареющий рыжий еврей с облысевшим лбом. Напротив, несколько боком, – длинноволосый, совершенно седой, с колючими бровями и бородой человек. Отчего крупная голова и подбородок кажутся обсыпанными хлопьями снега. Лицо из-за мелких надрезов удивительно напоминает лоскутное одеяло. Это следы челюстно-лицевых операций. И прежние, навыкате, синие глаза, разве что припорошенные. К креслу приставлена тросточка.

Бутылка виски опорожнена на треть, но разговор не клеется.

Рюмка водки при встрече друзей как ключ зажигания у машины. Прежде – молодые, «со стапелей» – чуть повернул, и схватило, завелось. Закипело. Торопишься поделиться, выговориться. Теперь не то – одна рюмка, другая, третья. Не идёт разговор. Старый движок фырчит, но не схватывает. Подсел аккумулятор, искрят провода. И хоть в старости всем не хватает общения, даётся оно трудно. Наконец, кое-как схватило, застучало. С перебоями, с придыханием.

– С кем-то из наших контачишь? – спрашивает Алька.

Повожу плечом, – «иных уж нет, а те далече». В Берне пересёкся с Баулиным. В 2000-х, после того как отказался по добру отдать банк, отсидел, выехал за границу. Ныне руководитель фонда, «иноагент». Алька кивает.

– От Даньки… ничего? – подступается он к главному.

– Так, больше вскользь.

Время от времени на почту, на ватсап ко мне приходят странные, непонятного происхождения сообщения, за которыми научился различать Клыша.

– По-прежнему легендируется, старый? – Поплагуев тепло улыбается. Большие, навыкате глаза вспыхивают прежней синевой.

– Между прочим, Данька – единственный, кто предсказал и Болотную площадь, и даже – ещё за год – Крым, – припомнил я.

– Это он редкий умница, – позавидовал Алька. – Ведь что мы объявляем умом? Да ничего другого как умение с важным видом обосновать то, что уже произошло. То есть разложить по полкам задним числом, почему случилось так и не могло случиться никак иначе. Но его не хватает, чтобы предвидеть хоть на полшага наперёд и предотвратить. Люди, умеющие проанализировать до, а не после – редчайшие. Полагаю, это свойство и рождает лидеров. И, должно быть, – разведчиков.

Он с хитрецой поднял бокал:

– За Даньку.

Выпили. Я решил, что настало время для алаверды.

– Ну, я знаю ещё одного предсказателя! По-прежнему считаешь, что Россия обречена?

Алька нахмурился:

– То предсказание нехитрое. Вырождение физическое – тут и предсказывать нечего. По одному ребёнку на семью. Это на сколько поколений хватит? Но корень всего – вырождение внутреннее, пассионарное, когда отмирает жизнетворное начало. Последний, главный шанс встряхнуть нацию был в восьмидесятых – начале девяностых.

– Суд над КПСС? – мне вспомнились наши Таганские мечтания.