Shanghai grand: forbidden love and international intrigue in a doomed world

К тридцатым годам жертвами стали уже не западники, а азиаты. Вторя Сунь Ятсену, Чан Кай-ши с самого начала пообещал, что его националистическое правительство не получит от опиума "ни цента". Движение за новую жизнь, курируемое мадам Чанг, сделало наркоманию наказуемой смертью. На самом деле, , опиум был слишком прибыльным товаром, чтобы националисты могли его запретить.* Доходы от продажи опиума к середине тридцатых годов достигли 2 миллиардов долларов в год, что равнялось 5,2 процента валового внутреннего продукта. По одной из оценок, 9 процентов населения - пятьдесят миллионов человек - были зависимы. Хотя лидеры республиканского Китая публично выступали против опиума, их военная машина работала за счет доходов от его продажи.

В Шанхае Чан Кайши назначил яростного националистического гангстера Ду Юэшэна главой Бюро по борьбе с опиумом. Это было удобно, поскольку Ду также контролировал городскую торговлю опиумом, которая к тридцатым годам переместилась во Французскую концессию с молчаливого согласия жандармерии Френчтауна. Опиум можно было купить в шестидесяти розничных магазинах; через Дю, который собирал по тридцать центов за каждую выкуренную трубку, в националистическую казну нескончаемым потоком текло серебро.

После вторжения японцев в 1931 году торговля опиумом перешла в гораздо более жестокую фазу. Американский телеведущий Кэрролл Олкотт был одним из многих западных людей, обнаруживших, что в лабораториях оккупированной японцами Маньчжурии опиум перерабатывается в морфий и героин, которые присоединяются к дешевым промышленным товарам, контрабандой доставляемым через горные перевалы на китайский рынок.

Эти более мощные опиаты, вызывающие привыкание, были инструментами войны: поскольку иена не признавалась британцами и американцами в качестве иностранной валюты, продажа героина и морфина приносила японцам китайскую валюту, необходимую для покупки оружия на международном рынке. В то же время доступность этих наркотиков быстрее и необратимее опустошала оккупированное население, чем опиум когда-либо существовал. В конце тридцатых годов Олкотт заглянул в магазин сигарет и обменных материалов "Тай Чонг", управляемый японцами, недалеко от Международного поселения. Упаковка героина там стоила всего десять центов, а трех пачек хватало на то, чтобы обеспечить наркомана с сильной зависимостью на целый день. В то же время стоимость трубки опиума выросла до сорока центов. Продавая в розницу опиаты промышленной крепости, японцы ввели империализм в двадцатый век. Вскоре они захватят шанхайский наркотрафик и отправят "Большого уха" Ду на раннюю пенсию в Гонконг.

К лету 1939 года Микки Ханн была опийной наркоманкой уже четыре года. Она не жалеет, что попробовала наркотик. Без него она, возможно, никогда бы не познакомилась с Синмаем и его семьей, а через них - с китайской стороной Шанхая. Кроме того, предубеждение против опиума среди иностранцев, которые считали его признаком "туземности", сделало его неотразимым для женщины, для которой иконоборчество было предметом гордости.

На первых порах это казалось безобидной индульгенцией. В эссе под названием "Цена маков", которое было отклонено редактором "Американ Меркьюри" за явную неорганизованность, она писала: "Он дает хорошее теплое ощущение, которое находится на полпути между телом и разумом... человек находится в сладострастном настроении, роскошном настроении, настроении, в котором достаточно лежать рядом с опиумным лотком и строить планы". В этом не было ничего сексуального, но, выкурив достаточное количество трубок, можно было достичь состояния эйфории. Иногда она впадала в полудрему, в которой перед глазами проносились видения, похожие на сны - в отличие от галлюцинаций. Микки называла это "опиумной дремой".

"Однажды я уходила на пенсию, - пишет она в эссе,

и уже снял один ботинок, сидя на краю кровати, когда на меня навалилась дремота. В тот вечер у меня были прекрасные видения, из которых я помню почти бесконечную процессию, как мне казалось, какого-то императора Пекина. Я видел огромные распахнутые ворота и сотни марширующих; видел кресла с золотыми атласными занавесками; видел тончайшую вышивку драконов и роз на костюмах сопровождающих и скачущих пони.

Я видел его... но я никогда не видел Пекин, и когда я наконец увидел его, реальность оказалась холодной и бесцветной по сравнению с моими мечтами.

Я внезапно проснулся и стал поспешно снимать второй ботинок. Прошло два часа с тех пор, как первый упал на пол.