Шанхай Гранд. Запретная любовь и международные интриги в обреченном мире

На Западе никогда не рассказывали о том, что случилось с Синмаем в 1949 году, когда китайская коммунистическая партия протянула «бамбуковый занавес» из Маньчжурии в Кантон.

В это пасмурное мартовское утро последнее пристанище Зау Синмая и его жены Шэн Пэйю представляло собой исследование оттенков серого. Оставшиеся в живых дети Зау с помощью его внучки Перл недавно перенесли останки супругов из семейного склепа, расположенного среди сосен и стен из полевого камня в пресловутом прекрасном городе Сучжоу, на это переполненное кладбище на дальних окраинах Шанхая. Подсчитав количество могил и ниш для кремированных останков в окружающих колумбариях, я определил, что население этих нескольких акров земли превышает 100 000 человек. Это был город мертвых, где жизнь каждого человека была сведена к гранитным надгробиям, расположенным на расстоянии менее фута друг от друга и выстроенным в один ряд.

Кладбище воспроизводило высокую плотность населения шикумен — похожих на лабиринты комплексов рядных домов, чьи кирпичи, покрытые угольной пылью, служили фоном, на котором до недавнего времени жило подавляющее большинство людей в Шанхае. В свое время Синмай получал большую часть своего дохода от арендной платы, которую платили жильцы целых городских кварталов шикумен, принадлежавших семье Цзау.

Теперь, после смерти, он занимал правую половину могилы № 12 первого ряда участка А1 восточного отделения кладбища Гуй Юань на самой дальней окраине Шанхая. Вторжение, революция, тюремное заключение и, наконец, смерть навсегда поместили одного из самых знаменитых китайских космополитов в ряды людей, известных в редукционистской терминологии марксистской социологии как «мелкие городские жители».

Перед тем как вернуться в педикэб, я достал из сумочки какой-то предмет и положил его над датой рождения человека, которого я впервые узнал как Зау Синмай.

Это была черная шариковая ручка — недорогой ланжап из моего гостевого номера — с надписью названия определенного отеля на шанхайском Бунде.

И в этом кроется история.

Я полюбил Шанхай — город-легенду и город, каким он является сегодня, — когда Год Свиньи уступил место Году Крысы в облаках дыма и вони пороха. В его дворах и переулках эхо от взрывов петард создавало звуковую карту контуров города, необычайно медленно избавляющегося от своего прошлого. В тот первый приезд Всемирная выставка 2010 года была еще в трехлетней перспективе, и переселение населения из старого центра города из дерева, кирпича и камня в пригородные высотки из бетона, стали и стекла еще не набрало обороты. Старые китайцы, с которыми я познакомился, говорили, что мне следовало бы увидеть это место пятнадцать лет назад (конечно, так говорят старые люди, куда бы вы ни поехали). Я был слишком занят, восхищаясь всем, что сохранилось в XXI веке, чтобы возражать им.

Хотя на меня произвел должное впечатление сверкающий новый небосклон, возвышающийся на набережной Пудун, к своему удивлению, я обнаружил, что прогуливаюсь мимо луковичного купола русской православной церкви по затененному платанами бульвару бывшей Французской концессии и пью чай в особняке давно умершего британского газетного магната, построенном в стиле тюдоровского возрождения. Полвека застоя в сочетании с новым желанием сохранить архитектуру — пусть даже в качестве фона для съемок фильмов и свадебных фотографий — помогли сохранить большую часть старого Шанхая. Я бродил по зданиям, которые казались декорациями из фильма «Бегущий по лезвию»: коридоры готамских башен, в застекленных вестибюлях которых все еще значились имена жильцов из высшего общества тридцатых годов, теперь освещались голыми электрическими лампочками, были забиты велосипедами и мотороллерами и благоухали травой. Тогда я этого не знал, но, пока я бродил по тротуарам района, когда-то известного всему миру как Международное поселение, мое воображение уже поселилось в городе, которого я никогда не знал: злом старом Париже Востока, городе, чьи главные достопримечательности были законсервированы в аспике в течение полувека.