Шантаж

— Чтобы тряпьё ещё грязнее не стало. Руки за спину, связать. Вывести во двор.

— Постой! Ты сказал, что дашь мне меч! Что бы я мог погибнуть, как положено воину — в битве, с мечом в руке! Ты — солгал, ты обманул!

— Не ори. Я никогда не лгу. Это твоя железяка? Пошли.

Мы стояли посреди двора, под дождём, возле выложенных в ряд в мокрой грязи белеющих в полутьме начинающегося рассвета голых трупов его товарищей. Дальше лежали мёртвые женщины в промокших, облепивших тела, рубахах и, завёрнутый в дерюжку с головой, мальчик. Из-под дерюжки торчали его белые маленькие ступни. Вполне нормальные — при свежевании человека кольцевые разрезы делают выше, на щиколотках. Так что пятки — будто ничего и не было. На животе у мальчика дерюга оттопырилась — там отдельно комом положили его кожу.

Я обошёл пленника по кругу, сунул ему, в ладони связанных за спиной рук, его железяку, встал перед ним, лицом к лицу.

— Я обещал, что ты умрёшь с мечом в руке, прусс. Ты держишь в своей ладони рукоять меча. А вот битвы я тебе не обещал.

Пленник стоял передо мной голый, мокрый, с сосульками потемневших от дождя мокрых волос, налипших на лицо, со связанными за спиной руками, в которых он держал свой меч. Я осторожно, чтоб не поскользнуться в этой грязюке, шагнул к нему. Вытащил из-за спины шашечку. Неудобно. Сделал полу-оборот вправо, поднял кулак с рукояткой к плечу, развернул клинок параллельно земле. И, разворачиваясь на месте всем корпусом, выбрасывая вперёд руку, ударил. Уколол. Так тореадоры наносят завершающий удар. Кажется, они что-то говорят при этом. Не знаю, «финита ля комедиа»… здесь не уместна. Какая уж тут «комедия».

Прусс сначала дёргал за спиной руками, никак не мог совместить два своих ощущения: меч в ладони и верёвки на запястьях. В последний момент он попытался увернуться, отодвинуться. Не успел. У шашки нет гарды. Я вогнал её по самую рукоять. Даже глубже — по самый кулак. Вмял в его мокрое голое тело. Он негромко ахнул, начал валиться назад и в сторону, снимаясь с клинка, разрезаясь своим телом о лезвие. Из раны хлынула кровь. Заливая рукоять и мою руку на ней. Горячая. Остро пахнущая. Мгновенно становящаяся липкой. Наконец, он завалился. Плюхнулся в грязь, поднимая брызги. А я так и стоял с протянутой в его сторону своей маломеркой. И никак не мог понять — а что дальше? Как-то очень быстро. А это уже всё? Или ещё чего-то надо будет делать?

Сбоку какое-то движение. Я резко развернулся в эту сторону. В шаге — Ивашко. И даже в этом сумраке видно, как он бледнеет. Чего это с ним? И глаза прямо на глазах расширяются. Я что-то не так сделал? Ах да, совсем забыл: кончик моего клинка в пол-ладони от его груди. Ты чего, дядя, думаешь — у меня крышу снесло? Нет, я вполне в порядке. Только… а как же её опустить? А, просто выдохнуть.

Ивашко приговаривал что-то успокаивающее. Аккуратно, обойдя меня сзади, ухватил за кисть правой руки. Подталкивал и тянул в сторону бочки с дождевой водой.

— Вот мы сейчас рученьку помоем, потом насухо вытрем, горяченького похлебаем, в баньку сходим, девку горячую, ласковую тебе найдём. Хочешь девку-то, а? Такую дебелую, с такими вот…

Не поверишь — не хочу. Это я-то… Но — не хочу. Прямо по анекдоту:

— Хочешь бабу и рома?

— Не. Лучше ромовую бабу.

Ничего не хочу. Только трясёт. И хочется бежать. Куда-то. И — кричать. С плотно сцепленными зубами. Почему-то.

Ивашко отцепил меня от шашки, только окунув в бочку с головой. И не один раз. Точно, кровь человеческая хмелит как крепкое вино. Только — не в бою, в минуты опасности, когда всё забивает адреналин. Там — эйфория победы, восторг успеха, счастье собственной жизни. А вот когда так… Когда убиваешь сам, своими руками, по собственному решению. Взвешенному, продуманному, спокойному. Смесь восторга и ужаса. От собственной власти, от собственной смелости властвовать над смертью. И — ужаса. От необратимости сделанного, от близости смерти к самому себе. Эффект сопереживания. Сопереживания с Творцом. Он сотворил — я уничтожил. Оба — навечно.

Факеншит! Как пьяный. Значит, будет и похмелье. Не зря тёзка — Иван Грозный ввёл водку для своих опричников. Кровавое похмелье лечить. Ох, господи, тяжко-то как. Сердце давит и горло зажимает. Надо срочно изобретать самогонный аппарат. Мудрость предков — она, того…. Содержит зерно истины, луковицу правды и стакан водки. Почему-то все продукты — горькие…

Теперь пришла моя очередь прижиматься к печке то животом, то задницей. Промок, однако. Чуток бражки я хлебнул, но — не то. Не будем переводить продукт. Ох как тяжко-то…

Но надо исполнять дела господские. Назовём произошедшее — наглядным уроком для местных жителей. Соответственно — завершение шоу не допускает раскисания. Где тут аборигены?

Оба приведённых мужика, поймав мой взгляд, сдёрнули шапки и поклонились. Всерад — быстро, суетливо, троекратно. Хрысь — с запаздыванием, подумавши, медленно. Мне, конечно, Всерадов вариант — приятнее. Но… Не потянет дядя. Не умён и душой слабоват.