Шарик над геджеконду

Лайлели любила математику в школе, она любила читать о торговле в телефоне, потому что отец много говорил с ней о лавке, унося мысли этим течением, как песчинки. Она любила учения о том, как сделать магазин, чтобы люди со всего света покупали в нём товары. Лайлели унаследовала ум своего отца, и после окончания школы могла бы прославить лавку, изучая искусство продажи, но невежество старших братьев изломало этот мост. Они считали, что сестра, боящаяся шикка, не может быть разумной.

VIII

Фатих, сын жестянщика, поэт, над которым смеялись не только в медресе, на улицах, но и в собственном его доме, крепил цепи и фалы для кантования груза в порту Хайдарпаша. Смелые руки его обрастали мускулами, морская душа его обрастала друзьями – докерами, знающими ремесло и слова, которые нельзя говорить при детях.

Дороже других стал Фатиху Нерулла, юноша с кудрявыми ресницами, тяжёлыми губами и каменным телом цвета гущи со дна кофейных чашек.

– Сомалийский брат, – так называл Фатих Неруллу, уходя с ним за руку из порта.

Нерулла ровесником был Фатиху, но изведал затоны жизни, подобно ржавому пиратскому кораблю. Когда он добрался до города из своих земель в ужасном трюме, как раб, то думал, что после всех мук город покорится ему.

Нерулла решил говорить здесь на ласковом французском, или же английском, известном миру. Он выучил эти языки нарочно заранее. Однако, обходя квартал за кварталом, не встречал человека, который знал бы больше десяти слов этих языков.

Нерулла ходил на стройки и рестораны. Он пытался сказать, что ищет работу, но ему жестами советовали возвратиться домой к матери.

Отчаявшись, стал он учиться новому языку через интернет-кафе, отдавая деньги, заработанные на мыловаренной фабрике в Могадишо.

Если шёл Нерулла по кварталам неразумные дети кричали в него: «негр», «Али баба», «гяур», что значит «неверный». Хотя он верил в милость Аллаха не меньше, чем верит целый город.

Нерулла не хотел навечно застрять здесь, на входе в Европу, ведь вход этот был не парадным. Научившись немного говорить, он снимался в фильмах обнажённым. После того стыдился даже мыслей о возвращении домой, а говоря по телефону, тлел обманом о своих успехах.

Однажды во время неистовой сцены, когда мнимые артисты изображали страсть, истекая потом и дрожа от сквозняка, он узнал от человека, что в городе живёт царь сомалийский. И хотя Неруллу хвалили за тело, не знающее усталости, он не хотел работы в нелегальной студии, и, выпутавшись из человеческого клубка, отправился к царю народа своего.

Тот, выслушав его, оголил серебристые влажные зубы, и дал ему работу докера, и дал ему квартиру, в которой уже жило попеременно сто двенадцать человек. Квартира была лучше хостела, который выгребал из Неруллы все деньги, как ненасытный великан тапегёз.

IX

Аромат волн шёл в сердце Фатиха, поэзия наполняла его ум, и в восторге сжимал он коричневую руку Неруллы, обхватившую верёвку, как нежного человека.

Фатих дышал глубоко, стараясь втянуть в ноздри брызги моря, ржавчину и запах далеких стран, что завозили на себе тяжёлые корабли.

Вишнёво-красными были контейнеры в порту, цвета охры и цвета изумруда. Пёстрые эти краски отражались в глазах Фатиха, когда жмурил он веки от солнца, то жаркого, то напуганного.

Крепя такелаж, раскрывал Фатих внезапные глаза, и летели в них чайки, качались в них краны, шли суда, полные телефонов из Поднебесной.

Взгляд Фатиха правил лабиринтом порта, разверзшегося как Джаханнан, пока не ударился в румяное лицо Айаза. Почернел Фатих, и Айяз почернел от будущего преступления.

– Брат мой, я удручен, как верблюд, увязший в грязи, – сказал Фатих, крепче сжимая руку Неруллы, так что капли пота на ладонях их смешались. – Вот пришли люди нашей провинции убить меня, потому что я увёз их дочь. Скажи тальману, что одежда горит на мне, и я ушёл спрятать женщину от убийцы.

– Иди, потуши одежды твои, я прикрою тебя перед тальманом.

Фатих разжал коричневую руку, оставив на ней испарину, подобную той, что покрывает самовары чайной в глубокий зимний день.

Фатих пошёл по дощечкам тоньше ятагана, переброшенным от контейнера к контейнеру. Скрылся он в проулках города, путанных, словно шерсть у заснувшей вязальщицы.

В позолоченном фойе гостиницы, как султанская дочка, сидела Лайлели, и все вещи были при ней, а ключ от комнаты отдан старику.

– Этот старик выселяет нас, – сказала Лайлели. – Он хочет плату за свою прокуренную комнатушку с дурацким балконом.

– Идём, звёздочка, идём отсюда. Твой брат ищет тебя, чтоб очистить честь.

– Кто из братьев моих? – отчаянно спросила Лайлели.

– Айяз, любовь моя, Айяз послан убить нас.

– Драгоценный брат! Я носила его на руках долгие ночи, отлучала от груди нашей матери, когда в ней высохло молоко из-за смерти отца. Я учила его ходить по саду. Зачем они дали нож в его руки?

– Затем что он ребёнок, а суд не сажает детей в тюрьму, – строго сказал Фатих и вывел Лайлели в улицу.

Х