Шарик над геджеконду

Люди идут медленно, когда некуда им идти. Мимо станции «Эникапе» идут, мимо моста, у подножья которого старик продаёт заводные игрушки. Через бедные опечаленные кварталы к сизому морю идут двое сирот.

В парке у море оглядываются – не притаился ли в сумерках убийца. Светятся огоньки барж, море серебряно и серебряно небо. Льётся из распахнутых дверей машины грустная музыка. Мужчины стреляют из ружья по воздушным шарикам, привязанным между палками на нити в несколько рядов. Смотрят на стрельбу Лайлели и Фатих.

«Если попадут в розовый шар, дома меня простят», – загадывает Лайлели.

«Если попадут в зелёный, то я буду спать с ней», – загадывает Фатих. Стрелки попадают в зелёные шары несколько раз, Фатих кричит звук, похожий на короткий вой молодого волчонка.

С какой стороны приходит тьма? Серебряный воздух мгновенно покрылся налётом, как старинные ложки. В парке у моря бесприютно, они бредут обратно в улицы по прибрежным трущобам, сколоченным из тёмных досок.

В свете редких фонарей следы бездомных: копоть костра под мостом, ветхие одежды на скамейке, самодельные шатры, в которых места едва хватит одному.

– Попьем чаю, любовь моя, отогреем руки наши и горло, замерзшие от вечернего ветра.

– Почему ты называешь меня любовью? Никакая я тебе не любовь, сын жестянщика, – говорит Лайлели. Быстро смотрит она в лицо Фатиха, загоревшее под портовым солнцем, на плечи его, окрепшие от работы. «Тот ли это сын жестянщика, встреченный мною в кедрах?» – думает она, но произносит:

– Не зови меня постыдными словами! Одни грязные мысли у тебя в голове!

– Я не буду звать тебя горячими словами, но не станет оттого холодней на сердце. Грейся чаем, маленькая Лайлели, прижми пальцы свои к стакану.

– Я ровесница тебе! – сердится Лайлели. – Все знают, что нам обоим пятнадцать лет, все знают, что Аллах подарил нас нашим матерям в один год: тебя в Ночь Даров Рагаиб, а меня в Ночь Бараат.

– Вот видишь, я все же старше тебя, маленькая звезда! Грей руки свои, пей, пока не остыло, дай-ка я брошу сахара в твой хрупкий стакан.

– Куда же мы пойдём? – беспомощно говорит Лайлели – дитя ночи, в которой прощаются все грехи, кроме распития алкоголя, колдовства и не почитания старших. – Посмотри, какие страшные сумерки мечутся над минаретами.

– Мы отыщем брата моего, Неруллу, чёрного, как эти сумерки, но правоверного, как ночь, в которой Аллах спустил на землю мою звезду. А кроме брата Неруллы некого искать нам в этом городе. Здесь у всех свои заботы.

Тюльпаны чайных стаканов отражают городские огни. Они поднимаются и идут дальше в улицы, спутанные, как шерсть жертвенного барашка, залитые тьмой, как кровью.

Спрашивают они прохожих, где живет сомалиец Нерулла, грешный Нерулла, что снимался в плохом кино, Нерулла с чистой младенческой душой.

ХI

Возле станции «Аксарай» не отличишь людей от джиннов, с тьмой мешаются их потоки. Гудят и захлёбываются табачным дымом чайные, а цыганские дети хватают со столов.

Люди земель Билад коротают вечера на Аксарае. Скорбны они, а глаза их белые и выпирают, будто у морских лещей. Слушают они мелодию о любви к женщине. В мелодии этой смешались звуки гаремных танцев – лютни, флейты, и лёгкие ритмы поп-музыки. Кисти Лайлели приходят в движение – отбрасывают невидимое кружево, но лицо полно покоя.

– Нерулла живёт на той стороне, в переулке, что как порез на коже, уходит от обменника валюты, – говорят люди, подбородком указывают путь через смутный вечер.

Фатих и Лайлели ускоряют свои шаги, проходят мечеть с круглыми окошками в высоких стенах. Жерло метро против ограды светит зеленовато, и коты притворились спящими возле турникетов.

Подхваченные толпой, проходят Фатих и Лайлели перекресток, перебегают перед трамваем, углубляются в прорытые во тьме улицы, два ребёнка, рожденные в ночи Баарат и Рагаиб.

Африканские женщины с сильным макияжем, который нанесли у зеркал тесных парикмахерских, говорят, что Нерулла ушёл на молитву.

Армянин, что продает копчёную рыбу, говорит, что Нерулла ушёл на молитву, но скоро придёт, потому что наступает его время сна. Он говорит и замолкает, пряча под лоток страх своей общины.

Торговцы поддельными часами говорят, что Нерулла на молитве, но вот-вот придёт, потому что скоро освобождается его место.

У Лайлели дрожат руки, дрожит живот, пальцы невольно сжали рукав Фатиха. От наслаждения говорит он:

– Не бойся, Нерулла придёт, приближается его время. Он не оставит нас в наступающей на наши следы ночи.

– Брат мой, я не оставлю тебя в наступающей на пятки ночи, – улыбается Нерулла, появляясь в проулке. – Люди сказали, ты ищешь меня. Пусть будет дом мой домом брата моего и возлюбленной его, что сияет над мглой этого города.

Хотела разозлиться Лайлели на то, что вновь и вновь называют её возлюбленной, но ослабела от долгого дня.

ХII

Шевелился воздух подъезда с запахом сырости и кошек. Лестница уходила в глубины тьмы, где на каждой ступеньке мог задержать дыхание убийца, а на самом вверху дрались ветры. В квартире же за тонкой дверью много света было и веселья. Улыбка вспомнила о позабытом ею лице Лайлели.