Шарик над геджеконду

Стёрся узор на ковре от тысяч шагов. В исполинской кастрюле шипело варево из бобов, и округлый пар поднимался над плитою.

Люди сидели всюду – мужчины, женщины, предки их. Потомки их ползали среди ног, качались на холодильнике, сером от прикосновений пальцев. Целая футбольная команда ела на полу, и смеялась зубами, схожими с бивнями слона.

– Брат, – указал Нерулла на них, – эти люди с кудрями, как мускус, с пальцами, что истерзали стены квартала бестолковыми надписями, приехали сюда с мечтой играть в «Суперлиге». Заплатили менеджеру по пятьсот евро каждый. Но менеджер исчез, как только сошли они на берег, а в команде не знают о такой сделке.

Фатих заметил, как смотрят футболисты на Лайлели. Он отравился ядом ревности. Тут же захотел увести её подальше от скучающих глаз, но сдержался, боясь обидеть друга.

– Брат мой, – сказал Нерулла, – дом наш так переполнен, что живём мы в нём попеременно. Ждём очереди своей для сна, проводим время в квартальной мечети, в чайной, в интернет-кафе и африканских ресторанах, которые принимают ночью. Женщины, наши сёстры, радость этого дома, ухаживают за стариками, моют торговые центры. Мужчины – опора общины продают поддельные часы на Аксарае и возле Гранд-базара. Все мы сменяем друг друга в нашем доме, как стражники у ворот дворца. К тому же одна из комнат занята коробками и чемоданами с компакт-дисками и туалетной водой, которые нужно распродать горожанам. Но я найду для брата угол в этом доме. Устала Лайлели и замерзла, а убийца идёт по вашим следам.

ХIII

Неземным голосом зовут минареты, утро прохладно и окроплено дождём. Лёжит в постели в самом углу Лайлели, слушает плач по небу со всех сторон Аксарая.

Больше не может она спать, но в ванну не попасть. Надо ждать, пока вымоются те, кому пора в город, надо терпеть, туго скрестив ноги. Утро рокочет голосами матерей и капризных детей, кошачьими стонами и криками продавца айрана. Чайки визжат, бросаясь на выброшенную требуху, телевизор рассказывает новости. На дне города сжалась Лайлели, и кружат над ней звуки неизмеримых его бездн.

Чувствуя, что очередь иссякает, Лайлели вскакивает, и, набросив платок, бежит. Холодно, дует из щелей на ноги в розовых носочках. Холодно, слабой струёй течёт вода. Долго ждать, пока она согреется в глубине труб.

Осень в целом мире. Скулит осень в маленькое окно под потолком и охлаждает кафель. Выдувает запахи людей, которые были здесь до неё. Холодно, холодно, Лайлели вытирает гусиную кожу на животе, тонких руках, трёт ноги, будто хочет содрать с них озноб.

Уютно было дома на коврах в шерстяных жилетах и толстых штанах. А теперь жестокие мысли выскребают всё внутри. Как же это она, послушная девочка, убежала без оглядки, не подумав, что будет? Так страшно, что и слёзы не идут. Лучше б шли обильно, орошая душу как поле, поникшее от пыльного вихря.

От тоски остро хочется любить в одиноком ноябрьском мире, любить, чтоб согреться и спастись. Хочется, что б кто-то поклялся, схватив ей руки: «Ты моя, ты только моя!»

Вот уже и полуденный муэдзин гудит над крышами. Звук заходит через маленькое окно. Долго ждала она своей очереди и долго стояла в ванной, боясь столкновения с жизнью.

Теперь Лайлели пойдёт в лавку, чтобы сварить что-то для себя и Фатиха на общей кухне. Ей стыдно, что чёрные сёстры, усыновившие их, дают свою еду, хотя сами не найдут сахара для халвы, а в иные дни ужинают надеждой.

Лайлели надевает свою кофту, которая стала совсем нехороша, словно ей триста лет. Возле двери подъезда встречает соседскую старуху.

– Закрой своё лицо, – говорит старуха, – или ты забыла, что убийца идёт по твоим следам?

Через дорогу торговец в свитере продаёт мохнатых цыплят.

– Закрой своё лицо, – говорит он, – все знают, твой убийца ходит по городу!

Женщина покупает цыпленка, торговец засовывает его в бумажный конус. Женщина качает головой на Лайлели:

– Закрой своё лицо, девочка, а не то убийца узнает тебя.

– Как мне жить? – спрашивает Лайлели воздух, заматывая себя в платок.

Дети тащат по улице ящики, мужчины играют в тавлу на истёртой доске, а жёны их моют ковры на тротуаре. Холодно, ветер пробрался в рукава, сочится по ногам, лезет под кофту, где мягкая грудь тепла, будто цыплёнок.

Она идёт до лавки и покупает в ней рису.

– Как мне жить? – спрашивает Лайлели лавочника. – Как мне теперь жить, эфенди?

– Здесь живут одним днём, только одним днём. Есть «белые люди» истанбуллы, которые плавают по главным рекам, всего-то в паре улиц отсюда. Они не знают о наших кварталах, они придут сюда и будут тут чужими, – торговец хочет говорить тот разговор, к которому привык, и не отвечать на незнакомый вопрос. – Мы же «чёрные люди», даже если кожа наша меловая. Мы тоже чужие в их улицах, соседних улицах. Я не знаю, как тебе жить, потому что не знаю, как жить мне самому. Но я угощу тебя дурумом с перцем, согретым на горячих углях, я угощу тебя айраном, потому что вижу – ты бледна и вот-вот заболеешь.

Пока Лайлели жадно грызёт дурум, арабская музыка играет откуда-то сверху. Сбоку доносятся звуки мыльных серий, в которых женщин без конца бьют мужья.